Жанна Ланвен

Он приходил каждый день довольно долгое время в мою маленькую светлую комнату. Эти визиты были для меня исключительными и драгоценными. Он всегда был одет одинаково: почти совершенно черный выцветший костюм, мешковатые брюки и галстук Лавальер[589], угадывавшийся под белоснежной бородой. Галстук, наверное, сохранился с тех времен, когда он еще был учеником. Если приглядеться, то становилось ясно, что он остался верен всему, что любил в молодости. Ни один человек не производил до сих пор на меня такого впечатления – нетронутая чистота, невинность и цельность, которые ни разу за долгий путь по дороге жизни он не поставил под угрозу»[590].

Вюйар, человек одновременно застенчивый и меланхоличный, говорил мало. Он немного болтал о пустяках со своими моделями, ронял несколько соображений по разным поводам, рассказывал короткие истории из прошлого. Сам внимательно слушал собеседника. Нужно было и его удивить, и самому удивляться, потому что каждый портрет должен получиться уникальным, как и модель.

«К моему удивлению, на вопросы он отвечал, чуть посмеиваясь.

“Это одна из моих теорий: слишком долго объяснять”…

Я забрасывала его вопросами в таком количестве, что ему приходилось говорить очень быстро. Но я чувствовала, что он испытывает ко мне симпатию. Мое восхищение было вполне искренне, и это его забавляло. Я говорила ему: “Позвольте мне объяснить, почему я так восхищаюсь вами, мне будет от этого польза”»[591].

Он часто приезжал по утрам в Нейи. Открывали комнату Мари-Бланш, она позировала, Вюйяр рисовал какую-нибудь деталь в блокноте, растушевывал немного пастели, по первому впечатлению соединял по кусочку увиденную картину в единое целое. В блокноте он записывал малейшие детали, луч солнца, тревогу по поводу эскизов мадам Ланвен, след автомобиля, на котором приехал. Частично такая скрупулезность была спровоцирована нервозностью и тревожностью: мальчик, привыкший все исполнять послушно и точно, всегда жил в Вюйаре-художнике. Однажды в середине сеанса зазвонил телефон, звонили с площади Вантимиль. Вюйар тут же вернулся в город.

Работа была прервана, отложена на потом, с согласия Мари-Бланш, которая заставила его пообещать, что он придет снова и они вновь побеседуют. «Я бы хотела, – написала она потом, – чтобы работа над этим портретом велась всю мою жизнь»[592]. Вюйар записывал свои первые задумки и сомнения в форме телеграммы, не всегда ясно: «8 декабря (…) не прояснен вопрос со скрещенными ногами, эскизы форм без эффекта»[593]. Работа началась в середине ноября 1928 года и продвигалась не очень успешно. На эскизах видно, что Мари-Бланш позировала в туфельках с ремешком и пряжками модели «Саломея», которые очень любила. На них художник сделал довольно сильный акцент. Графиня сидит на своей кровати с Титийоном на коленях, погруженная в ожидание, в котором не чувствуется ни малейшего нетерпения.

Мадам Вюйар умерла в декабре 1928 года. Мари-Бланш ждала худшего: «Я знала, что его мать умерла. Я знала, какое это для него горе. Я не переставала о нем думать, об этой маленькой скромной квартире, где они прожили вдвоем всю свою жизнь. Каково же было мое удивление, когда на следующий день я увидела в обычный час Вюйара, готового к работе.

Я вспомнила слова Жюля Ренара[594]: “Это слишком большое горе, чтобы устраивать себе отпуск”. Но никогда я не забуду то уважение и восхищение, которое испытывала к этому старому человеку, продолжавшему свою работу, несмотря на то что сердце его разрывалось от печали»[595].

Первое чувство молодой модели художника – сострадание.

Смерть матери не может оставить равнодушным. Вюйар исчез на пять месяцев в начале января. Слишком трудно для художника закончить произведение, начатое еще при жизни умершей матери. Трудно продолжать работу над картиной, которую она уже никогда не увидит. Когда Вюйар все же возобновил сеансы 12 июня 1929 года, он легко находил предлоги, чтобы изменить и переделать уже законченные части, иногда просто менял оттенок фона. Все это намного задержало завершение портрета.

В сентябре, почти через год после начала позирования, Вюйар закончил с эскизами и начал работу с холстом. Сеансами в Нейи он был недоволен, сделанное дома тоже вызывало сомнения.

Однажды, увидев своего друга Боннара[596], проходившего мимо, он решил показать ему картину: «Заметил из окна Боннара; знаком просил подняться ко мне; его красноречивое молчание»[597].

Только в ноябре 1930 года Вюйар вновь почувствовал вдохновение.

Мари-Бланш, «наконец, готова»

Однажды он снова появился. Мари-Бланш сгорала от нетерпения, но ничем себя не выдала. Совсем напротив, его вид примирил ее с ситуацией: «Была какая-то трогательная, почти физическая связь между моим молчанием и его работой»[598].