Жар-книга

На сцене выстроена деревянная терраса (художник Александр Боровский), закрытая-замкнутая со стороны зрителя. Всю ее занимают огромный длинный стол и стулья, так что разместившиеся там актеры более всего напоминают пассажиров корабля, плывущего по житейскому морю. Это, собственно, и есть «русский ковчег», наполненный чеховской интеллигенцией, которая говорит обрывочными фразами из «записных книжек» Чехова. Спектакль состоит из микросценок, микроспоров, микростолкновений – но чаще из маленьких исповедей, самоотчета «на миру». Вроде бы собрались на юбилей саркастического, скептического и хронически обиженного на мир трагика Тигрова (Алексей Вертков), но через мгновение юбилей превращается в похороны, и нервная дама закатывает картинную истерику (Дама-драма – Анастасия Имамова). Вот Барышня (Мария Курденевич) решила как следует выпить и поделиться прямо со зрителями горестями своей женской жизни – но тут же ее сменяют сердитые холостяки, явно склонные к женоненавистничеству. Несколько раз к террасе подходит Путешествующий (Григорий Служитель) – загадочное лицо, не нашедшее себе места в жизни, нелепый чудик вроде Епиходова. «Вумная дама» (Татьяна Волкова) грезит о жизни за гробом, когда мы скажем о земном существовании «то были прекрасные видения», а эффектная актриса с трагическим лицом (Мириам Сехон) разыгрывает с усмешкой драму своей жизни, делая вид, что это не о ней речь, а о какой-то там несчастной актерке. Все откровенны и при этом замкнуты, говорят поэтично и остроумно – но будто совсем не о том, о чем хотелось бы сказать на самом деле. Во втором действии начинается дождь, вода капает, стучит по крыше террасы, напоминая нам о «чеховском настроении» и усугубляя тона «мерлехлюндии», состоящей, однако, из разнообразных, живых и в значительной мере шутливых человеческих проявлений.

Все эти доктора, студенты, актеры, критики, гимназисты, дамы «вумные» и эманиспированные, беременные и одинокие – не свиные рыла, не монстры из той же «Свадьбы» Чехова, не самодовольные обыватели, ненавистные автору. Это люди напряженного, острого самосознания, склонные к полной честности самоотчета – что одно было мило Чехову в людях. Это думающая интеллигенция, замкнутая на себе, лишенная всякого влияния на жизнь своей «казенной страны». («Россия – страна казенная», афоризм из «Записных книжек».) Она поэтически преображена, нарядно одета, изъясняется чеховскими фразами, это, если иметь в виду «букву» – никак не мы (знаем мы, как выглядит и говорит за столом нынешняя интеллигенция!). Но вот дух, тонкий дух умной печали и общая музыка милой и обреченной жизни – это родное и трогательное.

Мужчины и женщины спектакля разобщены, у них нет понимания, они говорят каждый о своем. Столько кругом интересных мужчин, а милая барышня с рюмочкой бродит совсем одинокая, и грустным облачком не услышанного призыва повисает в воздухе ее реплика – «лгать и брать взятки это дурно, а любить – это никому не мешает…» Но мгновенный укол жалости к несчастной тут же проходит – на смену идут другие настроения, другие реплики. Слишком пристально и подробно мы не рассмотрим ни одно лицо – потому что перед нами не отдельные лица, но как будто общее тело, наделенное общей душой. Драма этой души в том, что она ничего толком не знает о своем предназначении и о жизни «там и потом», вне террасы, за гробом, вдали – может быть, на другой планете? Зачем же тогда нужна эта жизнь, нелепая, странная, где надо много есть, покупать квартиры, иметь детей и следить, чтоб и они много ели и покупали квартиры, а зачем все это – Бог весть.

У «русского ковчега» в СТИ несколько неожиданный эпилог. В конце второго действия ковчег погружается вниз под сцену, и наверху оказывается славный молодой человек, так сказать, переросший житейское море. Это актер Игорь Лизенгевич, вдохновенно читающий рассказ Чехова «Студент» – целиком. Мы покидаем забавное поле игры с чеховскими заметками – это уже не пестрый сор повседневных наблюдений, а именно кристалл художества. В нем речь идет о студенте, оказавшемся ночью наедине с простым народом и рассказывающем у костра историю апостола Петра. Так искренне и духоподъемно, что народ плачет и понимает суть этой вечной радостной трагедии, ощущает связь далеких времен со своим тяжелым существованием. Это уже не исповедь, а проповедь, и здесь становится ясно, что СТИ, со своими березками у входа, актерской чистотой тона, серьезностью, литературностью, – имеет некую мысль. Это давняя интеллигентская мысль об особой духовности, не противопоставляющей себя церкви, но идущей рядом. Цепь такая: Евангелие – русская классика – театр. Серьезный литературный театр, постоянно думающий о смысле жизни и формирующий таковую же публику.