Жар-книга

Он (прыгает через лужу). Отлично! Как приятно иной раз полежать в тени! Умные люди понимают цену хорошей пародии. Я вот смеялся над Мейерхольдом, а он взял и поставил мою пьесу.

Она. А, понимаю. Теперь на очереди мой Художественный – раз вы смеетесь над ним, значит, мечтаете, чтобы Станиславский поставил вашу пьесу.

Он. И не думаю мечтать. Я знаю, что он поставит. Рано или поздно – скорее всего, что поздно. Но такова уж судьба драматурга… Я тут написал одну сценку… Представьте, перед началом спектакля выходит некто по фамилии Пустославцев и говорит: «Многоуважаемый организованный зритель и дорогой самотек! Прежде чем начать говорить, я должен сказать, что советская драматургия весьма колоссально выросла. Это видно хотя бы уже из того, что мы ставим Шекспира. Почему нам, товарищи, близок Шекспир? Потому что он умер. Я считаю, смерть – это самое незаменимое качество для каждого автора… Я не буду скрывать от вас, что некоторые ученые утверждают, что Шекспира вообще не было. Нужно признаться, товарищи, что его действительно не было. В жуткую эпоху загнивающего феодализма никакого Шекспира, само собой разумеется, быть не могло. Теперь же, товарищи, без сомнения, Шекспир будет. Когда – не знаю, но будет обязательно. Но так как того Шекспира, который будет, нету, нам поневоле пришлось поставить того Шекспира, которого не было».

Она (смеясь). Николай, пощадите!

Он. «Мы решили поставить “Отелло”. В этой популярной трагедии имеется целый ряд непростительных промахов и ошибок. Основная ошибка заключается в том, что Виллиам Шекспир, как молодой и неопытный автор, до того постарался насытить свое произведение гениальностью, что совершенно не оставил в нем места для идеологии. А всякое гениальное произведение надо приблизить к современности. Для этого необходимо выбросить из гениального произведения все, что в нем было, и привнести в гениальное произведение все, чего в нем не было. Эту кропотливую, но вдохновенную работу и взял на себя наш уважаемый работник пера и бумаги Федор Семенович Борзиков!»

Она. Где это будет? Публика лопнет от смеха.

Он. У вахтанговцев. Я нынче нарасхват, о моя художественная барышня.

Она. Тем временем мы пришли.

Он. Домой.

Она. Домой.

Он. К мужу.

Она. Да, к мужу, и кое-кого ведь тоже дома ждет законная жена.

Он. Неплохой сюжет для очередного танго.

Она. Слишком банально.

Он. В двадцать лет взять и выскочить замуж за режиссера! Николай Горчаков! Подумаешь.

Она. А знаете, что сказал Немирович-Данченко, когда узнал, что я вышла за Колю? «Ну что ж, для начала – это неплохо».

Он. Старик знает жизнь. Да, боюсь, что у вас впереди целая череда блестящих браков. Слушайте, может, вы отобьете у Зины Райх нашего Мейерхольда?

Она. Немцы худых не любят.

Он. Вот здравствуйте! А я?

Она. Что-что?

Он. Утешаю себя тем, что, по крайней мере, будучи женой Николая Горчакова, вы хорошо относитесь к имени Николай.

Она. Ну, это имя теперь не слишком популярно.

Он. Когда меня крестили, было еще популярно.

Она. Вы в своей пьесе смеетесь… Мне было как-то неловко. Все-таки…

Он. Над царской семьей, в «Мандате»? Мне говорили. Но я же не над ними смеюсь, Лина. Над обывателем! Над его безумной любовью к начальству. Все равно какому! Царь так царь, партия так партия, им же безразлично. Ведь глазом не моргнули – приспособились! Все приспособились!

Она. И мы тоже.

Он. В каждом из нас, что бы мы о себе ни воображали, в любом гении сидит маленький обыватель.

Она. Может быть, вы правы. Но бывают в жизни такие времена, когда этот обыватель куда-то пропадает. Вот, например, сейчас мой маленький обыватель, который бубнил мне о том, что пора домой, совсем притих.

Он. Мой-то давно онемел. (Целует ее.)

Она. Николай Робертович!

Он. Ангелина Иосифовна!

Она. Коля…

Он. Поедем завтра на бега? Поедешь со мной?

Она. Ты играешь на бегах?

Он. Играю ли я на бегах! Я самый известный в Москве долгоиграющий проигрыватель!!

Человек-примечание. Допустим, так. А может быть, иначе. Кто знает, как и о чем говорили эти молодые, безразмерно талантливые люди в своем баснословном двадцать восьмом году. Жизнь кипит и расцветает, обещая чудеса: Степанова – любимица Станиславского, пьеса Эрдмана «Мандат» гремит в постановке Мейерхольда. Драматург считается «самым остроумным человеком в Москве». А Москва – театральной столицей мира!

Он. Мы были почти счастливы.

Человек-примечание. Почти?

Он. Для таких людей, как мы, почти счастье – это уже очень большое счастье.

На бегах.

Человек-примечание… Гравий, Провинциалка, Топаз, Евгеника, Осса, Девора, Спалена-Кафа, Сермяга, Ваня-шеф…

Она. Коля, а кто из них Провинциалка?

Он. Вторая слева, жокей Сеня Ситников. Да ерунда эта Провинциалка, ты смотри на первую справа – это сама Спалена-Кафа.

Она. А в чем разница? Лошадки как лошадки.