Жар-птица

— Епифанкин, разбойник, — кинулся я на кровать к своему соседу. — Люблю-то я тебя как, мошенника! — И давай его мять что есть силы.

— Что ты, что ты! — взмолился тот. — Дышать больно! Ой, спасите!

Маша вбежала опять.

— Что за драка?! — крикнула она. — Как не стыдно! Давайте зажжем вот этот фонарик! Мы его на крышу повесим. Шар, шар кружится, — запела она и, завертевшись с фонарем по комнате, неожиданно нырнула в дверь.

— Вот юла-девчонка! Что она сюда повадилась? — сказал Епифанкин.

Я покраснел и ничего не ответил.

До вечера Маша еще раз десять забегала к нам. Смеялась, ахала, дразнила, мирила ссорившихся, давала всем разноцветной бумаги на фонарики.

Я решил объясниться с ней. Написал на двух больших листах письмо, переложив своими словами объяснения в любви классических героев и все, какие знал, стихи про любовь. Ответ получил на следующий день утром. Войдя к нам, Маша сказала:

— Вы, Куплинов, просили у меня Майн Рида? Вот, пожалуйста!

Я взял книгу, а в книге было письмо. Я побежал в сад.

Маша писала, что пришла весна, скворцы прилетели, поют жаворонки, что мы на днях пойдем в лес за цветами, а о любви — ни звука...

Да кто же не знает, что скворцы прилетели и весной цветы цветут?! Как она не понимает?! Как не понимает?! Ведь я же ей ясно написал, что люблю ее и прошу ответить, любит ли она меня.

Я послал второе письмо. Тогда она ответила мне — о, как она была рассудительна! — что мы еще малы для любви, что в такие годы ни мальчики, ни девочки не любят. Она очень хорошо ко мне относится и... все.

Отослав Маше еще два письма и не удовлетворившись ее туманным ответом, я написал записку, в которой назначил свидание в десять часов вечера в саду, в конце главной аллеи. Она должна обязательно ждать меня, потому что, кто любит по-настоящему, у тех должно быть и настоящее свидание. Передав записку, я стал готовиться к решительному объяснению. Взяв у Епифанкина чапан, в назначенное время, сильно волнуясь, я отправился в сад.

...Ночь темная и звездная. Где-то шумят ручьи. Чуть слышно плещется река. Тишина... В деревне светятся огни. Пахнет прелым листом и молодыми почками тополя.

Я дошел до середины аллеи и остановился. Пришла она или нет? А что я ей скажу? Я растерялся и не знал, что мне нужно делать. Все книжные слова и любовные истории вылетели из головы. Сердце билось. Мне стало боязно и тоскливо. А идти нужно. Может быть, она уже ждет. Зачем вызвал ее? Но теперь было поздно каяться. Что-нибудь скажу...

В конце аллеи я стал всматриваться. За кустами акаций под тополем стояла Маша, покрытая с головой шалью...

Я направился к ней. Вдруг в просвете на полянке, совсем близко, я заметил другую фигуру.

— Маша... Маша... — зашептал я, — стой здесь, не выходи...

Фигура быстро приближалась. Я бросил чапан в кусты и кинулся к ограде. Фигура — за мной. Я перепрыгнул через ограду и стремглав пустился к реке. Слышал, как сзади затрещал под тяжелым телом плетень. Пробежал одну баню, другую... За углом я остановился: бежать было некуда — впереди река. Преследующий, чуть не задев меня в темноте, задыхаясь и фыркая, промчался до самой реки и тоже остановился, озадаченный.

Сердце мое билось, словно хотело выпрыгнуть.

Я вышел из-за угла бани и, стараясь быть незамеченным, тихо пошел назад. Чтобы сократить путь, решил пройти через огород. Залез на плетень — он предательски затрещал.

— Кто там?! — визгливо снизу, от реки, крикнул Иван Егорович — старший учитель. В голосе его слышалась досада: эх, упустил, мол!

«Поймай сперва, — подумал я злорадно, — тогда узнаешь кто». Мне стало весело оттого, что теперь меня не догнать. Я был на верху горы, а Иван Ергорович внизу, у реки.

Вдруг тишина ночи нарушилась неожиданным криком.

— Ку-пли-нов! — кричал сторож. — Где ты? Куплинов! Иди масло выдавать!

— Эх, черт тебя вынес! — выругался я и побежал что есть духу.

— Куплинов! — продолжал сторож, которого ученики прозвали Циклопом за отсутствие одного глаза.

Я обошел школу и со двора зашел прямо в кладовую, где находилось масло; налил его в кружку и понес на кухню.

— Федосеевна, скоро, что ли, ужинать-то будем? Ребята есть хотят! — заговорил я с кухаркой.

— Здравствуйте, пожалуйста, люди добрые. Дело за тобой — давай масло.

— Да я и принес давно.

— А у нас все готово. Захар тебя с коих пор ищет. Ребята сказали, что ты в сад вышел.

— В какой сад? Я в кладовой все время сидел, расход подсчитывал.

— Поди ты вот! А тут с ног сбились, тебя искамши...

— Чудаки! Все время в кладовой, часа два, три. Ох, уж и масло!

Я стал не в меру разговорчив и суетлив. Заговаривал о том о сем, о десяти предметах сразу.

— Куплинов, — крикнул Епифанкин, просунув голову в дверь, — иди в спальню, Иван Егорович зовет!

— Зачем?

— Не знаю, всех зовет.

В дверях спальни Иван Егорович уже допрашивает Вавилова — верзилу лет девятнадцати.

— Где был?

— В церкви.

— Врешь!

— Что вы, Иван Егорович, где же еще мне быть? Вот спросите хоть Боброва.

— Врешь, говорю!

— Истинный бог, вот вам крест святой! — закрестился, забожился Вавилов, перепуганный грозным видом учителя, не понимая, в чем дело.