Жар-птица

Вавилов опешил. Он поворочал белками и, набычившись, медленно пятясь задом, вышел из класса. Митрофанов вытаращил глаза и стоял столбом, широко разинув рот.

— А-а, вот ты какой!

— Такой вот! Попробуйте троньте!

Я пошел на кухню. Увидев меня, кухарки замолчали. А Федосеевна сказала:

— Что ж тут особенного, он парень неплохой.

— Кто? — спросил я.

— Да вот Миколка, знаешь его?

Я смутился.

— Ах, разбойник, разбойник! И в кого ты уродился такой пригожий? — заметила Дарья, племянница Федосеевны.

«Что она сказала? Разве я пригожий?» Я посмотрел в стеклышко и увидел широкий нос, косые глаза и маленькие уши. А волосы, как щетина на поросенке после дождика, торчали в разные стороны. Я поплевал на руку и старательно стал приглаживать непокорные вихры.

Кухарка Дарья вечером вышла с Федосеевной на лавочку к воротам, и я слышал, как они перебирали мою и Машину родню. Они говорили, что через год я кончу школу, выйду учителем, женюсь на Маше и буду работать в селе. И пора уже мне заменить старуху мать молодой хозяйкой.

Гимнову я сказал, что, окончив школу, поеду учиться в город.

— Где тебе учиться! — ответил он мне со смехом. — Тебя и не примут, да и девчонка тебе голову вскружила.

— А вот завтра же за книги снова возьмусь! — обиженно возразил я.

— А ну, попробуй... — усмехнулся Гимнов.

И долго мы с ним говорили и спорили.

Я доказывал, что любовь не мешает моему учению, а Гимнов говорил, что я уже помешался. Тогда я обругал его олухом царя небесного и пошел готовить уроки.

Гимнов вышел вечером к воротам и при всех, кто тут сидел, заявил:

— Пусть Машка не задирает нос. Ее Куплинов поддел на удочку, а она и поверила, красавица тоже!

— Ты врешь, — сказала Маша.

— Нет, не вру. Он сам просил передать тебе это.

Я, конечно, не просил Гимнова об этом. У нас был разговор, как мне опять приняться за учебу. Гимнов тогда решил помочь мне и... перестарался.

Мне было жаль Машу. Я любил ее по-прежнему. Но теперь избегал встреч с нею и ее братом. Я опять взялся за книги, старался сосредоточиться, но дело подвигалось туго. Я страдал глубоко, не видя Маши, и не мог заниматься.

Однажды Маша встретила меня в коридоре.

— Возьми свои письма обратно! — с сердцем сказала она и бросила их на пол. Мы стояли с ней в дверях, где сновали все время ребята.

— Вот твои письма, клятвы, божбы. Бери, — и, повернувшись, она заплакала.

Ребята загоготали:

— Ай да Маша!

— Робя, собирай почту!

Письма мои растащили и с хохотом читали вслух.

Бедная Маша, если бы ты знала, как мне больно, как ты мне дорога и как я тебя люблю!.. Но теперь все кончено... Все пропало...

Гимнов и Оладушкин принесли мне письма, отобрав их у ребят. И чем бы эта история кончилась, неизвестно, если бы не произошел со мной один случай.

Однажды, подавленный тоской и одиночеством, я отправился в лес, на гору. Лес перед закатом был печален. Жизнь его замирала. Зелень, цветы, затихающие голоса насекомых и птиц навевали покой. Ауканье ребят и чья-то далекая песня, на которую я шел по звуку, завели меня далеко в чащу. Я повернул обратно. Вышел на гору. Оттуда было видно, как ребята с учителем Голубевым играли на площади в крокет. Меня потянуло к ним. Но меня не приняли в игру: все молотки и шары были уже заняты. Я пошел в сад, где ребята упражнялись на гимнастической лестнице. Я тоже подошел к лестнице и начал подтягиваться.

Лезу легко, уверенно, без устали. Еще немного: три ступеньки... две... одна. Я сделал последний рывок, ступенька обломилась, и я полетел вниз...

Ребята склонились надо мной:

— Убился! До смерти!

Я приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел свою руку очень странной формы: кисть была вышиблена с места. Я быстро вскочил. Взялся левой рукой за кисть правой и что есть силы дернул. Кисть встала на место, и в ту же минуту всю правую сторону моего тела обожгло.

Я побежал в спальню.

Выбивая зубами мелкую дробь, достал пузырек с растиранием и начал натирать ушибленное место. Меня затрясло, и я повалился на койку.

Всю ночь я бредил: била жестокая лихорадка. По мере того как меня неистово знобило или кидало в жар, Федосеевна и сторож носили меня вместе с койкой то к печке в кухню, то на улицу, на свежий воздух. В бреду я ругал Гимнова и купался в огненном зеленом море, а на заре мне пригрезилось, будто в саду стоит Маша и рукой манит меня к себе. Вставай, мол, скорее... Я встал. Она взяла меня за руку, и мы побежали по саду...

«Бежим скорее», — говорит Маша.

Глянул я на дорогу, а под ногами пропасть.

«Теперь полетим!» — говорю я.

«А я не умею летать», — отвечает Маша.

«Я научу; смотри как: подожми ноги, вздохни поглубже и руками вот так, вот так...»

Замахали и полетели. Взвились высоко-высоко. Внизу — города, деревни, леса, речки... А мы, как гуси-лебеди, летим... летим...

Утром я пришел в себя. В спальне не было никого. Я застонал, и опять, как в раннем детстве, мне представилось, что я качусь куда-то вниз. Вдруг раздались шаги, и в дверях кто-то остановился.

Я открыл глаза. Надо мною склонилась Маша.

— Что, — сказала она с укором, — наказал тебя бог-то?

— Не бог, а ты и лестница виноваты, — ответил я, подавляя стоны.