Жар-птица

Однажды, забравшись в заросший травой и кустами овраг, я импровизировал свои грустные песни.

Вдруг над моей головой раздался голос:

— Ну и дурак, ну и дурень!

От неожиданности и стыда я не сразу пришел в себя и поднял голову из травы.

Кусты зашумели, зашумела трава, и я услышал шаги. Человек средних лет с щетинистыми усами, в городском заплатанном пиджаке, в новых лаптях и широких мешочных штанах подошел ко мне и сел рядом.

Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы рассмотреть меня поближе, он сказал:

— Ну что ты ревешь, как бычок?

— А какое тебе дело? И что тебе от меня надо? — рассердился я на непрошеного гостя.

— Эге, да ты, оказывается, перец!..

— А ты кто такой?

— Я-то? — спросил гость и заиграл умными глазами. — Да разве ты не признаешь сову по рогоже, а попа по толстой роже? Я тоже молодец, да на свой образец.

— Кабы был молодец, по кустам бы не прятался, — перешел я в наступление.

— Это ты верно сказал. Ну и квит, значит. Так?

Он смотрел на меня, я на него.

— Что-то ты уж больно скоро на мировую пошел, — попытался я уколоть его. — Говори, чего надо?

— Ишь какой нетерпеливый! — весело ответил он. — Ей-богу, ты, оказывается, парень совсем не такой, как мне из-за кустов померещилось. Изволь, скажу. Прежде всего, конечно, мне надо поесть и покурить.

— И выпить, — добавил я.

— Ну, выпьем-то мы с тобой на великий праздник. Иль ты не пьешь?

Он смешно пошевелил усами, потом пытливо посмотрел на меня исподлобья и ласково спросил:

— А ты из этого самого села, из Старого Кувака?

— Да. А что?

— А вот что, — начал он серьезно, — в этом селе жил когда-то мой хороший друг. Он у нас на заводе работал. Душевный человек был и с моим братом большую дружбу водил. Частенько он у нас в доме бывал, насчет хозяйских махинаций, бывало, все разъяснял.

— Кто же это такой? — спросил я.

— Да ты, наверное, не помнишь... Михаилом звать, по фамилии Петров...

— Михаил Игнатьевич?! — с волнением воскликнул я.

Незнакомец повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел на меня во все глаза.

— Что с тобой? — спросил он, увидев мое волнение.

— Да это... дядя мой...

— Вот оно что! То-то обликом ты на него схожий.

— А вы его хорошо знали? — спросил я.

Мы разговорились, и незнакомец поведал мне о дяде Мише многое такое, чего я еще не знал.

— Такого человека уморили! — сказал он. — Но мы еще припомним им это.

Рассказал и о том, как самого его за революционную работу выслали в наши края.

— Так вы «волчок», значит? — спросил я.

— Какой там волчок! Поди, уж целый волчище стал. После Первого мая второй год шагаю. А ты разве про нашего брата слыхал?

— Приходилось и видеть и слышать, — соврал я немного для весу.

— Ишь ты какой бывалый! Как же ты нас понимаешь?

— Да думаю, что за правду люди зря страдают!

— Ну как это зря! Раз за правду — не зря, значит!

Он вырвал большой пучок травы и стал ласково гладить травинки.

— У меня еще три брата есть, — говорил он. — Двое работают на заводе, а третий — в ссылке. Про него ты, наверное, слыхал — Семен Завалишин. Отца заживо паром сварило. За это нам хозяин двадцать пять рублей отвалил. Братья-то, что на заводе, сильно пьют: нельзя при нашей работе не пить, литейщики мы. А литейная наша — сарай неукрытый. Вот тебя то огнем палит, то холодом обдает. От такого житья обязательно запьешь... Иван-то еще ничего, тянет, крепкий мужик, а другой — Никитой зовут — совсем спился с кругу: чертей раз при мне из-под стола палкой выгонял. До белой горячки, значит, дошло. А у него куча ребятишек, мал-мала меньше, жена больная — заколотил спьяну...

Мой собеседник вынул из пучка белую ромашку и стал разглаживать, расправлять ее лепестки. Остальная трава посыпалась на его лапти.

— А пуще всего жалко Наташу, старшую Никитину дочку. Ласковая она да смирная. Ею и держится семья-то. Ходит она с дедом по дворам. Дед на шарманке играет, а она поет да пляшет. Наши рабочие им хорошо подают, любят их. «Хоть ты, говорят, Наташенька, за всех нас попляши и спой. Пусть наше веселье не пропадает». Да только боюсь я: умрет дед — пропадет тогда наша Наташа. Заклюют ее без меня.

И представил я себе плясунью Наташу со старым дедом, переходящих со двора во двор и несущих усталому люду радость и веселье. Боязно мне стало за них и жалко их.

— А может, не умрет скоро дед-то?

— Да и то сказать, ему уже девяносто лет, а он еще бодрится. «Не умру, говорит, пока внуки не вернутся».

Потом мой новый знакомый опять стал вспоминать про дядю Мишу:

— Бывало, во время забастовок спорим. Иван говорит: «Не все ли равно, где подыхать — здесь или в Сибири», — а дядя-то твой и скажет: «Нет! Нам умирать рано. Пусть кто потолще нас умирает».

Поговорили мы с ним о крестьянской жизни.

— Посмотри, — говорил он, — а разве нет у вас таких благодетелей, что землю твою подберут да еще заставят тебя за их здравие бога молить?

— Ну как нет! Есть. За пуд муки надел покупают.

— Ну вот то-то и оно... Не знаю, как тебя зовут...

— Миколаем.