Жар-птица. Свирель славянина

В кушаках, как и те, и челом они бьют:

То сокольники, нет соколов в их руках,

Что не надо, так есть, много есть в кушаках,

Изобидели их сто чужих молодцов.

«Чья дружина?»—«Чурилы»—«А кто он таков?»

Тут Бермята Васильевич старый встает:

«Мне Чурило известен, не здесь он живет.

Он под Киевцем Малым живет на горах,

Двор богатый его, на семи он верстах.

Он привольно живет, сам себе господин,

Вкруг двора у него там железный есть тын,

И на каждой тынинке по маковке есть,

По жемчужинке есть, тех жемчужин не счесть.

Середи-то двора там светлицы стоят,

Белодубовы все, гордо гридни глядят,

Эти гридни покрыты седым бобром,

Потолок — соболями, а пол — серебром,

А пробои-крюки все злаченый булат,

Пред светлицами трои ворота стоят,

Как одни-то разные, вальящаты там,

А другие хрустальны, на радость глазам,

А пред тем как пройти чрез стеклянные,

Еще третьи стоят, оловянные».

Вот собрался Князь с Княгинею, к Чуриле едет он,

Старый Плен идет навстречу, им почет и им поклон.

Посадил во светлых гриднях их за убраны столы,

Будут пить питья медвяны до вечерней поздней мглы.

Только Князь в оконце глянул, закручинился: «Беда!

Я из Киева в отлучке, а сюда идет орда.

Из орды идет не Царь ли, или грозный то посол?»

Плен смеется. «То Чурило, сын мой, Пленкович

                                          пришел».

Вот глядят они, а день уж вечеряется,

Красно Солнышко к покою закатается,

Собирается толпа, их за пять сот,

Молодцов-то и до тысячи идет.

Сам Чурило на могучем на коне

Впереди, его дружина — в стороне,

Перед ним несут подсолнечник-цветок,

Чтобы жар ему лица пожечь не мог

Перво-наперво бежит тут скороход,

А за ним и все, кто едет, кто идет.

Князь зовет Чурилу в Киев, тот не прочь:

Светел день там, да светла в любви и ночь.

Вот во Киеве у Князя снова пир,

Как у ласкового пир на целый мир

Ликование, свирельный слышен глас,

И Чурило препожалует сейчас.

Задержался он, неладно, да идет,

В первый раз вина пусть будет невзачет

Стар Бермята, да жена его душа

Катеринушка уж больно хороша.

Позамешкался маленько, да идет,

Он ногой муравки-травки не помнет,

Пятки гладки, сапожки — зелен сафьян,

Руки белы, светлы очи, стройный стан.

Вся одежда — драгоценная на нем,

Красным золотом прошита с серебром.

В каждой пуговке по молодцу глядит,

В каждой петельке по девице сидит,

Застегнется, и милуются они,

Расстегнется, и целуются они.

Загляделись на Чурилу, все глядят,

Там где девушки — заборы там трещат,

Где молодушки — там звон, оконца бьют,

Там где старые — платки на шее рвут.

Как вошел на пир, тут Князева жена

Лебедь рушила, обрезалась она,

Со стыда ли руку свесила под стол,

Как Чурилушка тот Пленкович прошел.

А Чурилушка тот Пленкович прошел.

А Чурило только смело поглядел,

А свирельный глас куда как сладко пел.

Пировали так, окончили, и прочь,

А пороша выпадала в эту ночь.

Все к заутрени идут, чуть белый свет,

Заприметили на снеге свежий след.

И дивуются: смотри да примечай,

Это зайка либо белый горностай.

Усмехаются иные, говорят:

«Горностай ли был? Тут зайка ль был? Навряд.

А Чурило тут наверно проходил,

Красоту он Катерину навестил».

Говорили мне, что будто молодец

На Бермяту натолкнулся наконец,

Что Бермятой был он будто бы убит,—

Кто поведал так, неправду говорит.

Уж Бермяте ль одному искать в крови

Чести, мести, как захочешь, так зови.

Не убьешь того, чего убить нельзя,

Горностаева уклончива стезя.

Тот, кто любит,— как ни любит, любит он,

И кровавою рукой не схватишь сон.

Сон пришел, и сон ушел, лови его.

Чур меня! Хотенье сердца не мертво.

Знаю я, Чурило Пленкович красив,

С ним целуются, целуются, он жив.

И сейчас он улыбаяся идет,

Пред лицом своим подсолнечник несет.

Расцвечается подсолнечник-цветок,

Чтобы жар лицо красивое не сжег.

МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ

Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик,

Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык?

Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой?

Век придет, и век уйдет, вечен образ твой.

Лошадь у тебя была, некрасна на вид,

А взметнется да заржет, облако гремит.

Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна.

Светел Киев,— что мне он? Пашня мне нужна.

Сколько долгих тысяч лет строят города,

Строят, нет их,— а идет в поле борозда.

И Микула новь святит, с пашней говорит,

Ель он вывернул, сосну, в борозду валит,

Ехал тут какой-то князь, князь что ли он,

Подивился, посмотрел,— гул в земле и стон.

«Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму.

Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему.

А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул,

Крикнул весело,— в лесу стон пошел и гул.

На нарядного того поглядел слегка,

На таких он чрез века смотрит свысока.

«Вот как ржи я напахал, к дому выволочу,

К дому выволочу, дома вымолочу.

Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество:

Век крестьянствовать Микуле,

                        мир — его, земля — его!»

ИСПОЛИН ПАШНИ

Исполин безмерной пашни,

Как тебя я назову?

— Что ты, бледный? Что, вчерашний?

Ты во сне, иль наяву?

Исполин безмерной нивы,

Отчего надменный ты?

— Не надменный, не спесивый,

Только любящий цветы.

Исполин безмерной риги,

Цвет и колос люб и мне.

— Полно, тень прочтенной книги,

Отойди-ка к стороне.

ДВЕ РЕКИ

Я видел всю Волгу во время разлива,

От самых истоков

До Каспия гордого, чей хорош изумруд.

О, Волга повсюду красива,