Жар-птица. Свирель славянина

     Вдруг ожил весь простор.

И вот, на счастье наше,

      Глядится День в окно.

Еще Светлянка краше,

      Шумит веретено.

ПЕРЕД ЦВЕТНЫМ ОКОНЦЕМ

На море Океане есть остров Красота,

Сидят в резной избушке три дочери Христа.

Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.

Гора там есть, и остры уступы у горы.

И если кто восхочет к заманчивой черте,

Он больно режет ноги в той вольной высоте.

Не смотрят — видят сестры, и старшая сестра

Берет иглу булатну, и говорит: «Пора».

Берет иглу булатну, нить шелкову притом,

И вышивает гору на Море голубом.

Потом сестре середней передает тот плат,

Встает на нем дорога: пойдешь — нельзя назад.

И плат берет узорный тут младшая сестра,

И алым расцветает узором вся гора.

В те самые минутки как расцветает плат,

У путника на высях светло глаза горят.

От ран ему не больно, не льется больше кровь,

А брызнет, так немедля в цветках зажжется вновь.

И год идет за годом, и ропщет Океан,

Но остров тот не гибнет, с богатством горних

                                           стран.

И с самого рассвета до поздней до поры,

Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.

ОГНЕННОЙ РЕКОЮ

Из Арабских дальних стран

К нам придя в своем скитаньи,

Руссов древних Ибн-Фоцлан

Вопрошал о сожиганьи.

Почему, когда простор

Здешней жизни Руссом смерян,

Труп кладут они в костер,

В огнь, что силой достоверен?

Потому, гласил ответ,

Что, вступивши в яркий пламень,

Возрожден, как цвет и свет,

Мрак железа, мертвый камень.

Потому, ответ гласил,

Что земному подобает

Побывать в жару горнил,

Там, где все перекипает.

Да земные телеса

Аки Солнце просветятся,

Перед тем как в Небеса

В царство Солнца возвратятся.

Искушенные огнем,

Разлученные с тоскою,

Поплывут в свой Отчий Дом,

Ярко-огненной рекою.

САЛАМАНДРА

Меж брегов есть брег Скамандра,

Что живет в умах века.

Меж зверей есть саламандра,

Что к бессмертию близка.

Дивной силой мусикийской

Вброшен в жизнь который год,

Этот зверь в стране Индийской

Ярким пламенем живет.

Разожги костер златистый,

Саламандру брось в него,—

Меркнет вдруг восторг огнистый,

Зверь живет, в костре — мертво.

Так и ты, коль Дьявол черный

В блеск любви введет свой лик,

Вспыхнешь весь во лжи узорной,

А любовь — погаснет вмиг.

ТРАВА-КОСТЕР

Есть трава — растет

     Возле тихих рек.

И не каждый год

Та трава цветет,

А когда придет

     Человек.

Рост ее — стрела,

     И красив узор.

Та трава была

Много раз светла,

Снова расцвела,

     Как костер.

И горит огонь

     Возле тихих рек.

Мчится красный конь,

Ржет, поет: Не тронь,

Не хватай огонь,

     Человек.

С ржаньем конь скакал,

     Убежал в простор.

Ярко промелькал.

Был расцветно-ал,

Возле рек сверкал

     Цвет-костер.

И светла была

     Влага тихих рек.

В мире весть прошла,

Что трава цвела:—

Был здесь, в мире зла,

     Человек.

БЛЕДНЫЕ ЛЮДИ

Я людей повстречал на степи неоглядной,

В беспредельном скитаньи своем,

У костра, в час Луны предрассветно-прохладной,

Нисходившей небесньм путем.

Трепетанья костра горячо расцвечали

Бледнолицых печальных людей,

И рыдания флейт, в их напевной печали,

Разносились по шири степей.

Я спросил их, о чем эти звонкие стоны,

И ответил один мне из них:

«В наших песнях поют и скорбят миллионы,

Миллионы существ нам родных».

Как лунатик влеком междузвездным пространством,

Я ушел, год промчался, как сон,

Я ходил, и повторных шагов постоянством

Снова был к их костру приведен.

В час ночной, бледнолицые люди смотрели

На рубин, возникавший с огнем,

И, как прежде, рыдали и пели свирели,

Ночь тревожа под Млечным путем.

Начинала свирель, повторяла другая,

Третья, сотая, тысячный бред,

Точно пела и плакала бездна морская.

Я спросил — и услышал ответ,

«Вы всегда ли в степи? И всегда ли вы в горе?»

И как будто бы хрустнула цепь:—

«Мы Славяне, мы вечно тоскуем о Море,

Потому так и любим мы степь».

Как безумный, опять я ушел на расстанья,

Как лунатик, закрывши глаза.

Вновь пришел. Вновь костер. Вновь певучесть рыданья.

Вечер. Молния. Алость. Гроза.

Степь и небо в огне. Мир в раскатах и в гуле.

«Смерть иль жизнь?»— я шепнул, как во сне.

На меня бледнолицые только взглянули,—

Лишь свирели ответили мне!

ВАНДА

Ванда, Ванда, Дева Польши, уж сведен с минувшим

                                               счет,

Светлый призрак в глубь принявши, Висла медленно

                                              течет.

Твой отец, о. Панна Влаги, был властитель Польши,

                                                Крак,

Он убил смолою Змия. Подвиг тот случился так.

Змей Вавель, в горе пещерной, извиваясь был

                                            в гнезде,

Истреблял людей и нивы, изводил стада везде.

Мудрый Крак, чтоб искушен был Змий Вавель,

                                        хититель злой,

Начинил бычачьи шкуры липко-черною смолой.

Близ пещеры, где чернела та змеиная нора,

Встали чудища бычачьи, началась в горах игра.

Змий Вавель бычачьи шкуры пастью жадною пожрал,

И внутри воспламенился, и, безумствуя, сгорал.

И сгорел, пробив ущелье. Спас свою отчизну Крак.

Город Краков именитый есть лишь дней минувших

                                           знак.

Дочь такого-то героя Ванда стройная была.

Как была она надменна, как была она светла!

Много витязей хотело Деву Польскую пленить,

Мысль ничья ей не сумела золотую выткать нить.

Ванда, в день когда раскрылся красоты ее цветок,

На себя взглянула утром в протекающий поток.

И сказала: «Разве может рядом с золотом быть мед?

Нет достойного мужчины — Польской Панною владеть».

И молва о светлоглазой прогремела там вдали,

В край ее, из стран далеких, Алеманы подошли.