Жара

Клапучек встретил его с ухмылкой на лице. Скрестив руки на груди, он стоял, прислонившись к двери, которая вела в помещение, где, судя по всему, не было окон. В наполовину замурованных нишах мерцали плоские чайные[33] свечки, отбрасывавшие свет на покрытые глазурью стены, лоснящиеся от этого, словно мокрые. И под крошечными известковыми сталактитами на потолке тоже блестели капли, перемешиваясь с чадом от человеческих испарений и сигаретного дыма, зависшее неподвижно облако делило помещение по горизонтали пополам. В дальнем углу стоявший на пустом ящике из-под пива электрокамин распространял вокруг слепящий свет и превращал сидевшие перед ним фигуры в тени. Смутные очертания, как на иконах, опаленные зловонным золотом, и кто-то из сидящих на полу вдруг произнес:

— То красное желе на прошлой неделе было не просто чем-то сладким на третье, Клаппу. Это был божественный десерт с того света. Я себе все свои исцарапанные пальцы облизал.

Клапучек кивнул и оглянулся.

— Приятно слышать. Обязательно передам шеф-повару. А где пустой ящик?

Пол был застелен картоном — упаковочные коробки от сушильных машин и видеомагнитофонов, набухшие от влаги края распластанных коробок походили на древесные грибы. Ни один из десяти или двенадцати человек, сидевших на кучах тряпья или изодранных спальных мешках, пластиковые бутылки с вином под рукой, не ответил на его вопрос. Скрестив ноги и согнувшись над тарелками, стоявшими на полу, они ели ложками пюре или терзали ими, кое-кто, правда, резал перочинным ножом, печенку по-берлински, обложенную кружочками яблока. Негромкое чавканье, сопение.

Кто-то рыгнул.

Клапучек двинулся на поиски. При каждом его шаге разбухший картон вздыхал, в местах разрыва хлюпало и пенилось расползшееся склизкое месиво, на стенах выступили пузыри, Клапучек сморщил нос.

— Святые угодники! Неужели нельзя проветрить? — Носком ботинка он пнул в бок бородатого мужчину, полулежавшего в углу. Прикрывая тарелку рукой, он только что отправил в рот ложку красной капусты. — Кулле, друг ситный? Это ты обмочился в штаны?

Тот с набитым ртом отрицательно покачал головой. На нем была шапка с ушами и серебряной «мертвой головой» над козырьком.

— Не я! У меня боевая закалка! Понимаешь? — Это была смачная речь настоящего берлинца. — У меня, дружище, пузырь на четыре литра!

Ложкой он показал на нишу, где кто-то лежал на спине и спал. Де Лоо поднял плоскую свечку: миниатюрный мужчина, щеки впалые, рот открыт, при каждом вдохе в гортани булькает мокрота. На ногах кеды, одет в джинсы и куртку с капюшоном, а длинная седая борода стоит торчком, словом, нечесаный бурьян. Одна рука покоилась на груди, другая вцепилась в картон.

— Полное недержание, — сказал Кулле. — Совсем конченый человек. — Он хмыкнул. — Шизик. Был когда-то могильщиком. Имел в деревне телегу и лошадь. Так он рассказывает. Похоже, что дела у него шли неплохо, трудился на всю округу. И каждый раз, когда возвращался домой, к себе в деревню, отпускал вожжи и приговаривал: «А теперь поглядим, куда мерин путь держит. Потянет его к мамкам — хорошо! Завернет во двор к „Золотому петуху“ — судьба! Значит, выпить надо…» А поскольку хозяин был не дурак, то рядом с водокачкой у него всегда стояло ведро овса… Отгадай с трех раз, какая у него теперь печень. Наверняка на ваших тарелках не уместится.

— Да-а, — сказал Клапучек. — Такое вполне могло быть… Так где этот проклятый ящик, э?

Трясущимися руками один из сидящих на полу поднял тарелку и втянул губами соус, другой облизал свой нож, а Кулле, ковырявший ногтем большого пальца в зубах, показал мизинцем той же руки на Де Лоо.

— Послушай, старик, у нас тут нет места. Нас полный комплект, как говорит русский. Сейчас придут еще четыре человека, у каждого из них тоже есть свое постоянное место, и тогда мы лежим здесь щека к щеке. Порой даже некуда задницу воткнуть. Устрой себе флетуху на Мантейфельштрассе. У них там даже походные кровати есть.

Клапучек поднял повыше свечу, осветил места прокладки труб.

— На Мантейфеля все переполнено, — пробормотал он отсутствующим тоном и повернулся кругом. Лицо его разом просветлело. — Да вот же он где! — Он показал пальцем на темнеющий впереди проход, на маленькую лесенку вниз, ведшую неизвестно куда: шахта была заколочена досками, из щелей торчали пучки травы вместе с корнями. Из-под нижней ступеньки выглядывал край зеленого ящика. Де Лоо перешагивал через людей, бутылки, кучи тряпья и услышал себе вслед:

— Тебя, старик, я, конечно бы, впустил…

Но в проходе никого не было видно.