Жареный плантан

Лицо у мамы потемнело, и она крепко стиснула руль. Не успела я и глазом моргнуть, как мама выскочила из машины, и обе начали орать прямо в лицо друг другу, не обращая внимания на любопытных соседей, с вожделением наблюдающих за скандалом через щели между занавесками. Я тоже настороженно следила за каждым жестом, надеясь, что дело не дойдет до рукоприкладства и таскания за волосы.

— Ты была в возрасте Кары, когда начала шляться по ночам!

— Еще бы, с такой-то матерью! Которая вечно вопит и помешана на чистоте…

— Я, по крайней мере, не живу в свинарнике! Где уж тебе гордиться своим домом! Ты не убираешь, не готовишь, не ходишь в церковь — ты не способна вырастить дочь как следует!

— Клянусь, если еще раз заикнешься о Каре…

— И что тогда будет, а? Думаешь, ты крутая? Попробуй-ка тронь меня, и увидишь, кто здесь круче!

Когда соседи осмелели и высыпали на улицу, чтобы поглазеть на склоку, бабушка вернулась в дом, а мы с мамой сели в машину и укатили. Мама свернула в соседний переулок, остановилась в тени большого дуба и принялась истошно орать — я даже опасалась, что она надорвет горло. Мама стучала по рулю, ругалась на чем свет стоит, а я сидела, отвернувшись к окну и закрыв глаза.

Через некоторое время она завела мотор и сказала:

— Я больше не разрешаю тебе ездить сюда.

5

Плантан и яичница уже готовы, и бабушка кладет два куска хлеба в тостер. Я стою у холодильника, в нескольких шагах от прихожей, и жду, когда она шикнет на меня за то, что я загородила проход, хотя вряд ли кто-то пожелает войти на кухню.

В доме пахнет сладким и жареным. Я наблюдаю, как бабушка проворно перекладывает еду на тарелку и ставит сковороды в раковину замачиваться. Из тостера выпрыгивают куски хлеба, я вздрагиваю и снова смотрю на часы. Прошло еще полчаса.

— Хочешь чего-нибудь попить?

— Не откажусь. — Я открываю холодильник, но бабушка подскакивает ко мне:

— Не надо ничего переставлять в моем холодильнике. У меня все на своих местах. Иди садись, я принесу.

На овальном столе постелена белая льняная скатерть, а поверх нее — полиэтиленовая пленка. Тканевые подставки под тарелки и кружевные салфетки лежат двумя стопками по сторонам от вазы с цветами. Сам стол из темного дерева. Я помню, как бабушка улыбалась, когда однажды после церкви внесла за него последний платеж по кредиту. Владельцу магазина так нравилась бабушка, что он подрядил своего сына доставить ей покупку на дом прямо в воскресенье, и она заплатила парню, чтобы тот выкинул на помойку старый стол из березы.

Едва я успеваю усесться, как бабушка водружает передо мной тарелку с едой, ставит на кружевную салфетку высокий стакан моего любимого лимонада и садится рядом. Всегда немножко странно, когда она перестает хлопотать и отрывается от сиюминутных дел. С мамой то же самое. Только у нее энергия тихая — мощная, но скрытая в глубине, так что, когда мама останавливается, в атмосфере что-то меняется. Бабушка же громкая, крепкая. Когда она сидит спокойно, мир вокруг нее, кажется, замедляется.

Я беру вилку, и бабушка наблюдает, как я кладу в рот кусочек плантана, — на вид она невозмутима, но у меня создается впечатление, что она задерживает дыхание. Когда я киваю, одобряя сладкий вкус любимого детского блюда, она откидывается на спинку стула.

— Не пережарилось?

— Нет, — отвечаю я. — В самый раз.

Некоторое время она не. задает вопросов, позволяя мне поесть, и разглаживает ладонью полиэтилен.

— Как в университете?

— Хорошо. Трудно. Много задают. Жду не дождусь, когда закончу.

— Хм. Да, я понимаю, чтобы стать педиатром, нужно много заниматься.

Я медленно жую.

— Когда я мечтала стать детским врачом, бабушка, мне было девять лет. Сейчас мне девятнадцать. Многое изменилось.

— На кого же ты учишься?

— На киноведа.

— На киноведа? — Повторяя это слово, она кривит рот, словно пытается распробовать каждый слог и выжать из него смысл. Я невольно представляю себе, как она годами надрывалась на работе, как вставала ни свет ни заря, чтобы выносить судна и перестилать постельное белье, как скрипела зубами, когда ее подопечные забывали, какой нынче век, и называли ее черножопой обезьяной. Я громко прочищаю горло.

— Расскажи мне про сон, бабушка.

— Для тебя сны не имеют значения. Ты ведь канадка, — замечает она с подчеркнутым акцентом и ухмыляется себе под нос.

— Но я все же знаю, что надо обязательно приехать, если речь идет о сне.

Она пристально смотрит на меня и начинает медленно и четко говорить:

— Мне снились женские руки, приложенные ко рту. Потом женщина их отводит, и зубы у нее вываливаются, понимаешь? Я отступаю назад, чтобы разглядеть, кто это. И оказывается, что женщина похожа на Элоиз.

Я делаю глоток лимонада, стараясь выглядеть равнодушной. Видеть во сне выпавшие зубы — плохая примета.

— Мама, наверно, подумает, что ее преследует даппи, — говорю я.

— Э-э, не шути над этим, Кара. Даппи — очень злой дух, он может свести тебя с ума, разрушить всю твою жизнь.

— Ты рассказывала мне об этом в детстве.

— Повторенье — мать ученья. Даппи существовали задолго до твоего рождения, задолго до всех нас.

— Мама тоже так говорит, — киваю я.