Жареный плантан

В противоположном углу гостиной, около арки, ведущей в ванную и к двум спальням в задней части дома, стоит елка, почти упираясь макушкой в потолок, и сестра Ида расхаживает вокруг нее, восхищаясь пышным убранством. В этом году бабушка особенно расстаралась, украсив елку шарами, бантами и карамельными тросточками. Наверху торчит черный ангел, которого мама подарила бабушке два года назад, поскольку ей надоело каждое Рождество смотреть на традиционного белого ангела. Странно, что при этом елка не выглядит аляповатой, и остается только гадать, каким образом столь пестрые украшения согласуются между собой.

Бабушка снимает крышку с серебристой кастрюли и проверяет готовность риса с зеленым горошком, затем заглядывает в сковородку на соседней конфорке. От запаха жареного плантана в животе у меня бурлит, и бабушка предлагает мне взять блюдце, чтобы положить туда пару кусочков.

— Наша пташка, понимаешь ли, обожает плантан, объясняет она сестре Бернис. — И я всегда рада ее побаловать, хоть блюдо и не рождественское. В прошлом году я возила ее в Хановер на свадьбу своей племянницы — тогда Кара была на Ямайке, кажись, второй раз. В первый раз все было хорошо, но в прошлом году… Боже мой! У нее так животик прихватило, что даже рвало. Есть она могла только плантан, но не хотела кушать стряпню Бреддовой жены, а только если я пожарю.

Бабушка разболталась. Такое за ней водится во время приготовления пищи, и я думаю: понимает ли она, что говорит, или слова сами собой текут у нее изо рта, пока руки порхают над всеми четырьмя конфорками, перемешивают и переворачивают, сыплют специи и убавляют огонь. Это могло бы объяснить, почему она не умеет остановиться и вечно нарушает негласные границы, переходя на крик.

Сестра Ида проводит пальцем по опоясывающей ель гирлянде и, наблюдая, как я пробую жареный плантан, улыбается.

— Элоиз, ты, наверно, ужасно волновалась, — обращается она к маме.

Ида и Бернис, в отличие от моей мамы, говорят на так называемом стандартном английском, и за это Рошель именует их «фу-ты ну-ты», когда мы случайно сталкиваемся с ними на автобусной остановке около «Макдоналдса».

— Ой, так Элоиз не ездила, — отвечает вместо мамы бабушка, махнув рукой. — Она об ту пору… как это называется, Элоиз, держала экзамен? Я уже запамятовала, но она сказала, что дело важное и пропустить никак нельзя.

Катая во рту кусочек плантана, я наблюдаю за маминой реакцией. Лицо у нее напряжено, и я подозреваю, что вечер закончится раньше, чем мы соблюдем традицию. Одно из двух: если мама не захочет устраивать сцену при посторонних, она спешно засобирается домой, а если даст волю гневу, то плюнет на приличия и объявит бабушке, что она и так уже наболтала лишнего сверх меры. Однако пока мама переводит взгляд с сестры Иды на сестру Бернис и вежливо улыбается плотно сжатыми губами.

— Так и есть, — говорит она, явно делая усилие, чтобы сохранять приятный нейтральный тон. — Я очень хотела тоже поехать. Но мне бы не разрешили перенести выпускной экзамен, а без него я не получила бы диплом.

Стиснутые кулаки лежат на коленях, на решительном лице застыло терпеливое выражение. Мне слегка не по себе. Мама явно следует какому-то сценарию, но не озаботилась подсказать мне мои реплики.

— Ах, ничего страшного. — Сестра Бернис открывает холодильник и ставит на верхнюю полку кувшин с каркаде. Меня ненадолго отвлекает ее переливающийся, пастельно-розового цвета парадный наряд для церкви. Тесноватое платье ограничивает движения, поэтому сестра неуклюже извивается, и я, чтобы не захихикать, снова сажусь за обеденный стол, беря с собой блюдечко с плантаном. — Вы скоро обязательно съездите туда втроем. Правда, Кара? Тебе нравится на Ямайке?

Я отвечаю не сразу. Лучше бы сестра Бернис меня не трогала. Очень легко сидеть молча, слушая воркование бабушкиных подруг: до чего же хорошая девочка, и как повезло маме, что у нее такая послушная дочурка. Пускай обсуждают меня и сюсюкают, как над младенцем, хотя мне уже тринадцать лет. Гораздо труднее отвечать на вопросы, тщательно подбирая слова и правильную интонацию, — вообще говорить.

Жаль, что здесь нет дедушки. Джордж Дэвис не любит болтать. У нас в семье его считают угрюмым, но для остальных он просто молчун, и бабушкины подруги, отчаявшись вытянуть из него хоть слово, быстро оставляют деда в покое. В тех редких случаях, когда я оказывалась в его компании, это было все равно что сидеть в одиночестве. Но, похоже, в нынешнем году он решил пропустить бабушкин рождественский ужин.

Мама слегка поворачивает ко мне голову, и я вижу предупреждение в ее глазах. Придется что-то сказать, иначе из прилежной девочки я превращусь в грубиянку и нахалку, и тогда мне точно нагорит.

— Да, сестра Бернис, я очень люблю Ямайку, — говорю я наконец. — В мой прошлый приезд бабушка научила меня играть в крикет во дворе.

Мама, удовлетворенная моим ответом, снова сосредотачивает внимание на экране телевизора, в то время как бабушка выключает одну конфорку и утробно хохочет: