Жаркая осень 1904 года

– Александр Васильевич, – спросил Коба, – я слышал, что ваше ведомство сумело арестовать большую группу эсеров-максималистов. Я не знаю подробностей всего этого дела, но мне известно, что они планировали совершить покушение на императора Михаила и напасть на Новую Голландию. Лишь чудом им не удалось осуществить свои чудовищные намерения. Я когда-то сочувствовал народовольцам, но теперь считаю, что террористы – это обычные преступники. Ведь совершаемое ими убийство, пусть даже с политической подоплекой, все равно остается убийством. Никому не позволено совершать самочинную расправу. Пусть даже чиновник, которого собираются убить эсеровские боевики, и погряз в преступлениях, но убийство без суда есть и будет обычным самосудом. Скажите, Александр Васильевич, а в вашем мире террористы есть?

Я тяжело вздохнул. Сначала я хотел рассказать Ленину и Кобе историю про Буденновск, Кизляр, Беслан и «Норд-Ост». Но потом передумал, решив, что для них окажутся слишком страшными подробности издевательства над детьми, женщинами одуревших от крови подонков.

– Что, товарищ Тамбовцев, – участливо поинтересовался Ленин, – совсем все плохо? Я вообще-то догадывался о чем-то подобном по тому, как вел себя товарищ Бесоев. Это чему ж надо случиться, чтобы такой добрый и милый человек, как Николай Арсеньевич, хладнокровно убивал людей, пусть и не совсем хороших.

– Эх, Владимир Ильич, – мне не хотелось касаться этой темы, но раз уж так пришлось, – знали бы вы – что довелось видеть Коле, через что пройти. Да и мне во время моих командировок пришлось встретиться с такими вещами, о которых мне потом не хотелось вспоминать. Иногда мне даже кажется, что люди со временем становятся не лучше, а хуже. Впрочем, это только мое личное мнение.

– Так что же, Александр Васильевич, – спросил меня Сосо, – получается, что все, что мы делаем – это зря. Натуру человеческую не переделать, и мы, мечтающие о будущей счастливой жизни – всего лишь наивные и глупые идеалисты, которые верят в то, чего быть не может?

– Нет, Иосиф Виссарионович, – возразил я будущему «вождю народов», – все, что мы делаем – не зря. В детстве я жил неподалеку от музея великого полководца Александра Васильевича Суворова. Часто я заходил в этот музей и рассматривал картины, личные вещи Суворова и русские знамена, под которыми воевали его «чудо-богатыри». И на всю жизнь я запомнил слова Суворова: «Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека; но я заключал доброе мое имя в славе моего Отечества и все успехи относил к его благоденствию. Никогда самолюбие, часто производимое мгновенным порывом, не управляло моими деяниями. Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей…» Для меня эти слова стали девизом всей моей жизни.

– Да, хорошо сказал Суворов, – задумчиво произнес Коба, – «мыслить о пользе общей». Наверное, он тоже был в душе социалистом, – неожиданно улыбнулся будущий генералиссимус. – Нет, я, конечно, шучу, но «мысль об общей пользе» – это именно то, что нам сейчас нужно. Ну что, Владимир Ильич, примем графа Рымникского и князя Италийского в нашу партию?

Ленин звонко рассмеялся и развел руками – дескать, что с вами, батенька, поделаешь – надо принимать – наш человек Суворов.

Я посмотрел на часы. Уже третий час сидим и лясы точим. А дел, между прочим, невпроворот. Пора закругляться. Ведь праздник – праздником, а за нас эти дела никто не сделает.

Ленин и Коба все правильно поняли и начали прощаться. Как говаривал еще один представитель господствующего класса – царь Алексей Михайлович Тишайший – «Делу время, потехе час»…

15 (2) ноября 1904 года.

Санкт-Петербург.

Русский музей императора Александра III.

Тайный советник Александр Васильевич Тамбовцев

Сегодня я решил отдохнуть от политических интриг и копания в малоприятных делах террористов и шпионов. Захотелось приобщиться к вечному, прекрасному. Тем более что и повод для этого появился.

В Русском музее императора Александра III, в нашей истории именуемом просто Русским музеем, недавно открылась выставка картин знаменитого художника Василия Васильевича Верещагина. В этой истории он не погиб вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск». Да и сам броненосец остался целехоньким, так что Василий Васильевич плодотворно поработал в Корее, Маньчжурии, на Формозе, где он побывал после разгрома британской эскадры и десанта, а также в самой Японии. Результатом этой длительной поездки стала серия картин, с которой Верещагин и решил познакомить почитателей его таланта. В число оных входил и я.

Я знал о том неоднозначном отношении к художнику со стороны представителей правящей династии. За цикл картин о войне с Турцией 1877–1878 годов цесаревич Александр Александрович – будущий император Александр III – назвал Верещагина «скотиной». Его отец, император Александр II, правда, оказался более объективным, и сказал, посетив выставку: «Все это верно, все это так и было», но с самим Василием Васильевичем видеться не пожелал.