Жаркие горы

— А, это… Нет, товарищ майор. Шутка сейчас нужна, чтобы сбить напряжение. Люди в дело идут. Хочешь не хочешь, некоторые чувства у них заторможены. Причем накрепко. Расскажи им сейчас анекдот с намеками — не улыбнутся. Грубая опасность и мягкий юмор — несовместимы. Для понимания намеков нужно спокойное восприятие жизни. Намеки как бы дополняют удовольствия быта удовольствиями остроумия. А грубость, что бы там ни доказывали диссертанты об эстетическом воспитании воина, в боевой обстановке утверждает волю к жизни. Я не могу объяснить почему. Но скажу точно: в грубом деле проще тому, кто сам грубоват. Не раз и не два видел, как в пылу боя люди сами подбадривают себя крепкими выражениями.

— Есть над чем подумать.

— Да и думать уж некогда. — Ванин окликнул взводного: — Лейтенант Хабалов! Кто у вас в головном дозоре?

— Рядовые Максюта и Морозов, — доложил офицер.

— Пусть подойдут ко мне.

Солдаты, выйдя из строя, приблизились к ротному.

— По вашему приказанию…

— Вижу, — махнув рукой, сказал Ванин. — Прибыли. — И обратился к Полудолину: — Разрешите, товарищ майор, поговорить с разведкой?

— Меня здесь нет, — ответил Полудолин недовольно. Ему и самому сейчас хотелось что-нибудь сказать солдатам, но положение, в которое он себя поставил, подсказывало — лучше предоставить ротному полную свободу действий. И поучиться, если можно. — Действуйте, как считаете нужным.

Ванин полуобнял рядового Максюту и отвел его на несколько шагов в сторону.

— Задание представляешь?

— Так точно.

— Не боишься?

— Не-е. — Максюта смотрел на командира широко открытыми светлыми глазами. Рыжеватые брови его выгорели до соломенного отлива, их почти не было заметно, и оттого лицо казалось безбровым.

— Нормальный человек должен что-то чувствовать, — сказал Ванин.

Солдат понял, что лукавство ни к чему. Игра (если то, что они собирались делать, можно назвать игрой) предстояла серьезная: или — или. Обманывать себя и других, выставлять мраморное спокойствие напоказ вряд ли стоило.

— Если честно — не знаю. — Максюта опять открыто посмотрел на ротного. — Боюсь или нет — как узнать?

— Здесь, — капитан прижал руку к сердцу и провел ее легким движением по дуге поперек живота, — здесь западает?

— Свербит, когда подумаю, — ответил солдат, но зная, как точно определить ощущение неясной пустоты, в которую временами окупалось сердце.

— Ладно! — Капитан похлопал солдата по спине. — Ни пуха тебе, ни пера, рядовой Максюта.

— Иду к черту, — усмехаясь, ответил солдат. — Куда денешься. Иду к духам.

Ванин подошел к Морозову:

— Ну а ты как?

Солдат смущенно замялся:

— Не знаю, товарищ капитан, что сказать.

— Скажи самое главное.

— Я?.. Я побаиваюсь.

— Я тоже, — признался капитан. Встретил недоверчивый взгляд солдата. — Не веришь? Нет? Зря! Только мне труднее, чем тебе, Морозов. Ты посетовал ротному, а я кому?

— Вы шутите.

— Какие уж тут шутки! Знаешь, музыку перед делом слушать не могу. Заиграет радио, а у меня вот здесь, — капитан подсунул свой большой кулак под подбородок, — комок. Не проглочу.

Солдат смотрел на ротного с нескрываемым удивлением. Не потому, что не верил, будто у того могут быть чувства. А потому, что тот так свободно говорил о вещах, которые не принято открывать другим. Обычно каждый со своими страхами предпочитает оставаться один на один, стараясь не выдать их товарищам, если они сами вдруг не выплеснутся наружу срамными поступками.

— Что же вы делаете?

— Готовлюсь, мой друг. Ночью посты проверяю. Все равно сна нет. Как подумаю, что может быть, — аж пот прошибает.

— А в бою?

— Э, Морозов! В бою я уже ни о чем не думаю, кроме дела. Тут по-нашенски: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Еще отец так учил. Он у меня в погранвойсках служил. С бандами тоже дело имел. Что такое долг и честь, в нашей семье мужики знают крепко.

— Можете надеяться, — сказал солдат с упрямой ноткой в голосе, — Морозовы тоже знают.

— Вот и договорились. Главное, ребята, работайте с разумом. Думайте, прежде чем шевельнуться. Ясно?

Через пять минут, получив последние наставления, дозор направился под черные стены ущелья.

Река и дорога здесь соседствовали с незапамятных пор. Они то сближались, то, вроде бы надоев друг другу, разбегались. И опять-таки лишь для того, чтобы вновь сблизиться.

Там, где скалы сдвигали крутые плечи, дорога подходила к самому краю потока, и ветер, срывавший с гребней брызги, забрасывал их на солдат.

На скалах лепились пятна лишайников. Местами поток перекрывали могучие глыбы, сорвавшиеся с круч. Большинство этих глыб вода обработала, обкатала до блеска, но были и свежие, остроугольные, оторвавшиеся от массивов каких-нибудь двадцать — тридцать лет назад. Они пугали своей необтесанностью и ненужностью. Вода возле них вела особенно свирепую игру, бушевала с утроенной силой. Она билась о камни, расплескивалась яростно во все стороны и даже на дороге оставляла непросыхающие лужи.

Разведчики продвигались шагах в двух один от другого, держа автоматы на изготовку.