Жаркое лето

Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только на страницах «Огонька». Пышные дамы в строгих платьях, с блестящими сережками в ушах особого впечатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздернутый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрачков.

На плече матери густая золотистая, как вязка лука, коса. Над головой легкое пышное пламя тонких курчавых волос.

Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. Губы ее вздрогнули и поджались.

— Зачем? — спросила она Ваняту. — Мы же в чужом доме…

— А пускай, — деланно рассмеялся Ванята. — Тетка ничего не скажет. Она добрая…

Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытерла стекло рукой и подала Ваняте.

— Спрячь.

Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непослушной шляпкой рукомойника.

Ужинали молча. В тишине избы стучали о края мисок деревянные ложки. Тикали часы. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, о портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках, подстерегающих человека в чужом доме.

Ну кому он помешает, этот портрет!

Портрет всегда, всю жизнь, висел перед глазами Ваняты. С ним был связан для Ваняты близкий, доступный образ отца. Где-то в уголочке памяти Ваняты засела вкрадчивая надежда: ему казалось, будто отец его жив и в одночасье придет домой.

Разве мало бывает неожиданных случаев? Может быть, отец выбрался из тайги. Долго лежал на поляне, окунал красное с обгоревшими бровями лицо в ручей. Потом поднялся и поковылял по дороге. Попутная машина подобрала путника, отвезла в больницу. Отца вылечили. На лице его остались страшные рубчатые шрамы. Он посмотрел перед уходом из больницы в зеркало и сразу же закрыл глаза. Он не хотел возвращаться домой вот таким изуродованным и остался навсегда в Сибири. Вспоминал мать, Ваняту и тихо шептал: «Не поеду, не могу я…»

Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вернется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту и сразу расцветет.

«Молодцы, — скажет он. — Значит, не ошибся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват…»

Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только тогда спросил:

— Приходили на меня жаловаться?

— Ну приходили…

— И ты что — поверила?

— А то я тебя не знаю. Дня без драки прожить не можешь. Такого сраму набралась!

— Так он же первый! Я разве хотел?

— Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду домой и вздую, чтобы знал… потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?

— Так просто… я ничего, а он…

— Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только… Как горох от тебя все отскакивает.

Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.

— Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь? — спросила она.

— Конечно, я всегда…

— Не дерись ты с ребятами. Будь человеком. Обещаешь?

— Так я ж не дрался!

Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.

— Что с тобой говорить. Дикий ты человек! Давай лучше спать. Ноги уж не носят.

Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислушивался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова заговорит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме, о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.

Мать выключила свет, и комната спряталась в темноту. Прошло немного времени, и Ванята заметил в черной пустоте крохотную золотую искринку. Она бегала взад-вперед над материной кроватью, тихо и вкрадчиво тикала. Это раскачивалась на маятнике заглянувшая в окно вечерняя звезда.

— Как там на ферме? — не вытерпел наконец Ванята.

Мать вздохнула.

— Запустил все Трунов этот. Телята худущие, грязные… Мне самую плохую группу дали. Прямо страх!

— Зачем же взяла?

— Кому ж их? Все одно выхаживать. Телочка там одна в дождь простыла. Кашляет и кашляет. Так уже ее жаль! Бусинкой зовут….

— Ты ее, что ли, так назвала?

Мать промолчала. Но Ванята догадался — кличку дала мать. В прежнем их селе тоже так было — коровам и бычкам давали вначале скучные, серые клички. Были там и Лысухи, и Маньки, и Рябухи, и Брухатки, и даже одноглазый бык Прогресс.

Потом все переменилось. Вечером по улице, как пятнисто-белая туча, важно шло стадо. Колхоз, где мать работала дояркой, продавал больше всех теплого, пахнущего лугом молока, густых тягучих сливок, желтого вкусного масла. И все это давали материны Бусинки, Зореньки, Касатки…

Мать долго не могла уснуть, тихо, так, чтобы не услышал Ванята, вздыхала. А сон между тем знал свое дело. Походил вокруг Ванятиной кровати, взобрался без спросу на подушку и прильнул к Ванятиной щеке.

— Разбуди завтра пораньше, — уже сквозь сон сказал Ванята. — Парторг велел. Ладно, мам?

И, не дождавшись ответа, тотчас уснул.