Жаркое лето 1762-го

Нет, не совсем: на лежанке тюфяк, на тюфяке одеяло, и вот теперь точно уже все. Иван подошел к лежанке, сел на нее, еще раз осмотрелся и подумал, что в ордонанс-гаузе в Кенигсберге, где он однажды сидел, было попросторнее и посветлее. Ну так там же Европа, подумал Иван и прилег на лежанку. И там, думал он дальше, остался Мишка, его верный денщик. И Мишка должен был отвести Бычка к Феликсу, чтобы тот его посмотрел и поправил. И уже сколько времени прошло, как Иван оттуда уехал, больше двух недель. Бычок, наверное, уже давно здоров, Мишка его теперь каждый день выводит прогуляться, потому что нельзя допускать, чтобы лошадь застаивалась, особенно боевая лошадь. Но Мишка такого не допустит, Бычку будет хорошо. А когда у Мишки кончатся деньги, он знает, где их взять, ему было указано, и Мишка не пропадет. А когда отсюда к ним придет бумага и Мишке скажут… Ну, известно, что скажут, говорят всегда одно и то же!.. То и тогда Мишка не пропадет, думал Иван, потому что Жуков всегда завидовал Ивану и говорил: если тебя убьют, я твоего Мишку к себе возьму, а своего дурака выгоню. Вот, значит, как Мишкина судьба дальше устроится, думал Иван, то есть за Мишку можно не беспокоиться. Да Мишка и один бы не пропал, Мишка хитер! И Мишка всегда говорил: ваше благородие, зачем вы вчера так высовывались, а если вдруг пуля? А пуля первых любит, ваше благородие! Чужая пуля — первых, а своя — последних. Поэтому вот вы бы, ваше благородие… А Иван всегда, когда такое слышал, грозно восклицал: молчи, собака! И Мишка замолкал. Ну и что? А вот теперь Жуков возьмет его к себе, и он будет пить водку и посвистывать. У него же один зуб выбит, левый верхний впереди, и он хорошо свистит от этого. А Ивану что? И сомневаться даже нечего! Потому что если они даже государя не помиловали, то чего им теперь перед каким-то ротмистром смущаться? От ружья ремень отстегнут, на шею набросят, вот сюда упрутся и потянут. То есть легче легкого! Тут даже Павлу Петровичу дай…

И Иван замотал головой и нахмурился, потому что вспоминать о Павле Петровиче ему очень не хотелось. И о безымянном его сиятельстве тоже. И о Якове, и о Маслове, и о Семене, и об Иоанне Антоновиче, и даже о плохо запомнившемся ему гвардии солдате Ефреме Голубчикове, которого он в первый день возмущения проткнул шпагой в расположении Измайловского полка. За что проткнул? За то, что вышеупомянутый Голубчиков выполнял команду своего непосредственного командира. Так что еще слава Богу, что оный Ефрем жив, потому что кто-то говорил — а кто именно, Иван уже не мог вспомнить, — что Ефрем лежит в лазарете, выздоравливает и никакого зла на Ивана не держит. Потому что он тоже, наверное, прекрасно понимает, что и Иван не сам же по себе на него кинулся, а тоже чей-то приказ выполнял. А без приказа Иван разве бы стал кидаться? Нет, конечно! Без приказа он подал бы рапорт об отставке и уехал бы к себе, в свои Лапы, вместе с Анютой, конечно, и вот только там, и уже без приказа, он на Хвацкого бы кинулся! Потому что там уже не по приказу, а по семейному обычаю действуешь. И действие одно: с вечера собираешь гайдуков и велишь накрыть им стол, после сидишь с ними всю ночь и выпиваешь, а дозорные сидят на крыше и зорко высматривают, не появился ли где Хвацкий со своими помогатыми. И как только такое высмотрят, сразу отправляют человека вниз, к столу, предупредить…

Ну и так далее. И об этом Иван больше всего думал — о том, как они будут в следующий раз отбиваться от Хвацкого. Потому что как иначе! Не думать же о том, как его завтра будут душить ружейным ремнем. Или ствол ко лбу приставят, скажут: лети, душа! — и выстрелят. Или еще чего-нибудь похожего придумают. То есть о чем только тогда Иван не думал! А потом заснул. Во сне ему снился Орлов, Орлов спрашивал: вспомнил? Иван отвечал: нет. И Орлов в него стрелял, Иван падал, Орлов подбегал к нему и помогал ему встать, приставлял спиной к стене, отходил на пять шагов, поднимал пистолет, брал прицел и опять спрашивал: вспомнил? Иван опять отвечал: нет. Орлов опять стрелял…

И так продолжалось долго. А потом Иван вдруг услышал, что в двери скрипит ключ. Иван открыл глаза. В каморке было темно. Открылась дверь, вошли люди. Кто они были такие, рассмотреть было невозможно, потому что тот, который держал фонарь, стоял позади всех, и поэтому Иван видел только их черные тени. Одна из теней строго сказала:

— Поднимайтесь! Живо!

Иван встал. Эти почти подбежали к нему, схватили его под руки и быстро повели вон из каморки. Потом так же быстро повели по лестнице, потом по коридору повели к входной двери. Возле входной двери стоял какой-то человек, похоже, Маслов, Маслов глупо улыбался. Ивана вывели мимо него во двор, подвели к карете, подсадили, сели рядом с ним, закрыли дверь, задернули на окошках гардины — и поехали.