Жаркое лето 1762-го

— И имеет право! — строго сказал Семен. — И, я думаю, он так тогда и сделал бы. Потому что чего не стрелять? Но, правда, поначалу ему даже, говорил, не целилось. В своего же! При бескровном деле. А потом уже совсем другое дело было бы, если бы тебя убили. Тогда стреляй! И правда была бы на их стороне и на нашей. И положили бы они тех всех одним залпом. И на эту стрельбу прибежали бы из главного дворца, и всех, кто бы остался живой, повязали. А так теперь нас повязали. Почти!

Эти последние слова Семен сказал очень сердито. Но почти сразу успокоился, опять начал курить и вскоре опять заговорил — даже с улыбкой:

— Да ты не грусти, Иван. Ты же кто? Просто ротмистр. И какая у тебя была власть? А тут вон даже фельдмаршал Миних, Христофор Антонович, до чего стратег и человек до чужих смертей черствый, и тот ничего не сделал! Все профукал! Потому что такова судьба. От судьбы еще никто не уходил. Они же когда позавчера из Ораниенбаума к вам в Монплезир приехали, а это было уже ближе к обеду, так им там говорят: а ее нет. Как, спрашивают, нет? А вот так, отвечают, уехала. То есть я уже не говорю, что куда смотрел Унгерн, куда Овцын, куда все другие из тех, кто за такие вещи должен отвечать. А я еще только хочу спросить, почему никто из Петербурга ничего им не сообщил? Вот это власть самодержавная! Государь, конечно, разгневался, начал кричать. И стали рассылать курьеров. А что курьеры? Миних же сразу говорил: ваше величество, это не дело, нельзя терять время, вы должны сами туда ехать, и я с вами, если вы позволите, и прямо к полкам! Явиться и сказать: я государь, я Петр, внук Петра Великого… Но не послушали его, потому что стали говорить, что это очень опасно, что государя могут захватить и задержать. И дальше гнали курьеров. И говорили: что нам Петербург, у нас есть Ливония и есть Кронштадт, в Ливонии вон сколько полков, и они все нам верны! На что Миних смеялся, говорил: Голицын верен? И говорил: государь, не тратьте время зря, у нас есть надежда только на Кронштадт, нам надо срочно переправляться туда и закрепляться там, пока еще не поздно! Но дождались, пока стало поздно. То есть пока не наступила ночь и отовсюду им был отказ, кроме, как Миних сразу говорил, Кронштадта. И их галера пошла на Кронштадт. Но пока они пришли, там уже тоже все переменилось, и по ним дали предупредительный выстрел. Можешь себе представить, каково им это было, когда над самой головой ядро! Но Миних и тут не растерялся. Он его почти хватает за грудки и говорит: ваше величество, ничего страшного, у нас же есть галера, и мы сейчас командуем грести прямо до Ревеля, а там верная эскадра, и мы уйдем дальше, в Германию, к Румянцеву, а там… Но никто его не слушает, а все кричат, что на галере им до Ревеля ни за что не дойти, гребцы этого не выдержат. Ну и что, кричит им в ответ Миних, мы сами сядем на весла, я первым сяду! А ему восемьдесят лет, Иван, и он бы сел, и греб бы, я ему верю. А они ни один не поверили! И они вернулись в Ораниенбаум, государь сказал, что он очень сильно проголодался, побежали на кухню, а там никого, ему дали кусок холодной курицы, тогда он еще велел…

Но тут Семен замолчал. Теперь он просто сидел и курил. Иван тоже молчал. Так они сидели чуть не пять минут. Потом Семен опять повернулся к Ивану и сказал:

— Я знаю, почему она так осмелела. Потому что все слишком легко у них получалось. Ведь же никто не ожидал, что измайловцы так легко поднимутся. Сам Разумовский не ожидал. Очень волновался, говорят. А сколько ему это стоило, так лучше даже не считать! Как и английскому послу.

— Английскому? — спросил Иван.

— А я что сказал? — спросил Семен.

— Английскому.

— Оговорился я, — сказал Семен.

— А надо было как? — спросил Иван.

Но Семен этого как будто не расслышал. Он опять взялся курить.

Вдруг постучали в дверь. Семен велел входить. Вошел Степан и, не обращая никакого внимания на Ивана, сказал, обращаясь к Семену:

— Вернулись. Срочно зовут вас к себе.

— Скажи, что сейчас буду, — сказал ему Семен.

Степан вышел. Семен встал, оправил на себе мундир, сказал:

— И славно! А то я боялся, как бы они его не взяли.

— За что? — спросил Иван.

— Не могу знать, — сказал Семен, нахально улыбаясь. Потом сразу еще сказал: — Да ты чего, Иван?! Разве я это со зла? Это я наоборот: чтобы когда тебя возьмут, тебе было проще отпираться. Сразу скажешь: ничего не знаю. И это будет правда, хоть зарежь, а за правду страдать легче. Вот видишь, как я о тебе забочусь?!

Иван на это промолчал. И Семен, тоже молча, ушел.