Жаркое лето в Берлине

Она подбежала к нему, схватила его за руку, пытаясь повернуть его лицом к себе. Но он стоял, как окаменелый, и по-прежнему глядел в тенистый сад.

– Не смей произносить это слово! – Ее собственный голос резал ей слух. – Ты женился на мне, как женятся многие, чтобы получить австралийское гражданство и покончить с прошлым, пока не пришло время вернуться обратно и все начать сызнова, как твой брат.

Он выпрямился.

– Все, в чем ты меня сейчас обвинила, неправда.

– Кроме того, что ты лгал мне.

– Да, я лгал.

– И тебе не стыдно смотреть мне в глаза и сознаваться, что лгал?

– Не стыдно, но больно. Больно не за свой поступок, а за то, что у меня не было другого выхода. А как ты поступила бы десять лет назад, если бы я сказал правду? Если бы я сказал, что мой отец был сторонником Гитлера? Что брат осужден, как военный преступник? Что я сам был членом гитлерюгенд? Сражался в рядах вермахта?

Мысленно она пыталась представить себя в те далекие дни, когда она жаждала его объятий, и, вспомнив, каким он был желанным ей, ничего не смогла ему ответить.

Он стоял, глядя на нее, и ей показалось, что за этот час он превратился чуть ли не встарика. Обессиленная порывом гнева, она вдруг почувствовала приступ тошноты. Сгорая от стыда за себя и за него, она упала в кресло, закрыв лицо руками.

– Мама! Папа! – послышался голосок Энн.

Джой сделала усилие встать, но Стивен уже прошел в соседнюю комнату, оставив дверь полуоткрытой. До нее донеслось бормотание, шепот. Она услышала, как открылся кран в ванной, и поняла, что Энн принялась за старые проказы. Она услышала ее смех, ей вторил Стивен. Затем голоса о чем-то таинственно зашептались. И только тут она поняла всю глубину несчастья, постигшего их семью, и теплые слезы закапали на ее руки.

Но вот дверь в комнату Энн закрылась. Не поднимая глаз, она почувствовала, что Стивен рядом с ней. Она увидела сквозь пальцы вспышку зажигалки, о которую он прикурил две сигареты.

– Возьми! Покури!

Она взяла из его рук зажженную сигарету, и этот привычный жест еще усилил боль. Напряженное молчание повисло между ними.

Он заговорил, голос звучал неуверенно.

– Выслушай меня, Джой. Выслушай внимательно. Я никогда ни о чем больше тебя не попрошу. А сейчас прошу: выслушай! Пусть в твоем сердце вместо ненависти появится хотя бы понимание. Даже если наш брак будет разорван и с ним будет разорвано все, что связывало нас, ты должна унести воспоминания об этих десяти годах такими, какими они были в действительности. И что бы ни случилось с нами, если мы сейчас даже разойдемся, ты должна знать, почему все это было именно так, а не иначе.

Да, я лгал. Я все тебе налгал. А для тебя, которой никогда не было причины лгать, для тебя ложь – тяжкое преступление. И что бы я ни говорил, ты никогда не поймешь, что есть ложь и ложь. Иногда человек вынужден солгать из добрых побуждений. Ты должна это понять. Иначе ты до конца своей жизни будешь тщетно отыскивать на наших детях следы отцовского позора, а к этому, моя дорогая, при твоей чопорности и педантизме ты весьма склонна. Ты до такой степени правдива, ты просто не способна понять, что люди не всегда могут говорить правду. Я думал, что твое пребывание здесь тебя кое-чему научило, ведь в этом доме даже ты стала лгать.

Он зашагал взад и вперед по комнате.

– О своей семье и о себе самом я рассказал тебе правду – но до известного предела. Я не сказал тебе, что мой отец – нацист. Многие становились нацистами, просто покоряясь силе, или выбор у них был ограничен. Но отец участвовал в движении почти с самого начала по собственному выбору и убеждению. Карл и Хорст были «важными птицами», Берта и ее муж – тоже. Меня спас от этой заразы мой возраст; я был намного моложе их. Мне приятно думать, что спасла меня не только молодость, но и нечто другое, большее. С младенческих лет единственным человеком в семье, кого я любил, была моя мать. Она с самого начала была против нацизма, как и ее отец и ее братья. Но с мнением жены в немецкой семье не считаются, и мать держала свои мысли при себе.

Если бы всю свою остальную жизнь я пытался рассказывать тебе, каким было мое детство, ты все равно бы не поняла.

Вот одно из моих самых ранних воспоминаний: отец держит меня на руках, показывая маршировавших по улице штурмовиков.

В доме постоянно бывали друзья Карла, Хорста, Берты, которая состояла в нацистской женской организации. Щелканье каблуками, салюты, возгласы «хайль Гитлер!» – вот все, что я слышал в детстве. Отец даже заказал мне детскую форму по образцу формы штурмовиков. Ничего себе развлечение! В восемь лет я схватил ревматизм. А случилось это так: ретивый фюрер молодежной организации во время учебных занятий близ Ваннзее растерял нескольких мальчиков, в их числе был я. Мы провели ноябрьскую ночь в поле под проливным дождем. На поправку мать повезла меня к дедушке в Мюнхен; впрочем, главной причиной было то, что отец считал мое заболевание личным оскорблением ему и фюреру.