Жасминовый дым

Порывшись в барсетке, он выхватил из неё билет. Судья, снова надев очки, нашёл время отправления и, возвращая его Рябикину, сказал:

– Не переживайте, вы успеете.

Затем спросил подсудимую, есть ли у неё вопросы к главному свидетелю.

Вопросы были. Нет, Олег по-прежнему смотрел мимо клетки, но голос, услышанный им, моментально перенёс его в квартиру Сергиенковой, за журнальный столик, над которым висела картина художника Шимского «Васильки во ржи». Она почему-то навсегда впечаталась в его память, а вместе с ней – пёстрая, повязанная на шее косынка Елены Ивановны и её слова: «Провинциальные васильки, как глаза крестьянских детей… Они моё средство от депрессии…»

Голос Сергиенковой был почти тем же – ровным и звучным, только, может быть, лёгкое дребезжанье выдавало его надломленность. Первый вопрос: помнит ли господин Рябикин, кто предложил продолжить переговоры о сотрудничестве в ресторане? Да, конечно, Рябикин помнит: он был инициатором; деловые встречи за ресторанным столиком уже обычай, в нём – ничего предосудительного. Второй: не считает ли он, что его ухаживания за ней, Сергиенковой, в ресторане и после него вышли за рамки деловых отношений? И если да, то был ли он, Рябикин, в этих отношениях искренен?

В тот вечер в той квартире, похожей на музей, на том диване, где он говорил какие-то глупые слова, развязывая косынку на шее Елены Ивановны, готовясь к своему победному заплыву в океан плотских радостей, был ли он, Олег, искренен? «Да», – ответил после длинной паузы Рябикин. И – не солгал. Потому что ведь его волнение там, в тот вечер, было подлинным. Это было волнение охотника, чующего близкую добычу.

И тут его блуждающий взгляд всё-таки соскользнул с судейской мантии на прутья железной клетки. Он увидел, наконец, Сергиенкову – её сегодняшнее бледное лицо, гладкие, затянутые на затылке в пучок волосы, неизменную пёструю косынку на шее, мучительно-вопросительный взгляд и всю её, словно бы усохшую за эти месяцы, фигурку, облачённую в пёстрый джемперок и выцветшие джинсы. И только сейчас вдруг понял, каково ей было все эти месяцы, в камере на двадцать семь человек, вспоминать по минутам историю знакомства с ним, приведшую её вместо Крымского кинофестиваля на нары Бутырской тюрьмы.

Третий вопрос она задавала, стоя вплотную у металлических прутьев, вцепившись в них побелевшими от напряжения руками: помнит ли он, о каких деньгах у них шёл разговор за чашкой кофе, когда был в гостях в её доме?

– Да, разумеется, помню: о цене гостевой путёвки на кинофестиваль, – подтвердил Олег.

Здесь он словно бы поперхнулся, даже закашлялся от простой и ясной мысли: а что если сейчас признаться? Да, возможно, Сергиенкова и пользовалась когда-то выгодами своего положения, но ему, Рябикину, не удалось это выявить, просто он, обуреваемый общей подозрительностью ко всем, кто занимает начальственные кабинеты, увлёк немолодую одинокую женщину перспективой близких отношений и, будучи ошибочно убеждён, что она взяточница, подбросил ей пачку меченых денег.

Но ведь после такого признания сразу, в один миг, прекратится его тайная жизнь, без которой он уже не может себя представить, его выкинут из службы Сёмина как приблудного пса – пинком, с крепкими мужскими словами; уже другому молодому сотруднику Андрей Владленович будет обещать квартиру в центре Москвы.

И откашлявшись, Олег пояснил, что разговор о цене гостевой путёвки был закамуфлированной формой вымогательства взятки.

– Вы уверены в этом? – только тут явственно дрогнул голос Сергиенковой.

Олег напрягся: её лицо и руки, сжимающие прутья клетки, напомнили ему другую, однажды предавшую его женщину, стоявшую когда-то у детдомовской ограды, когда ему было девять лет. Нет, это не Сергиенкова была в клетке, это он, Олег, со дня своего рождения оказался в ней, окружённый невидимыми, но прочными прутьями. Поэтому самым несчастным человеком в этом зале, в этом городе, на этой земле был он, изгой Олег Рябикин, это его нужно жалеть, а не ту бывшую начальницу, что сейчас пристально смотрит на него из-за металлических прутьев. Он ненавидел, он мысленно проклинал сейчас всех, кто оказался по другую от него сторону, – Сергиенкову, её басистого адвоката, судью с прокурором, публику, враждебно дышащую ему в спину.

– Да, я уверен в этом! – выкрикнул он в ответ и обратился к судье: – Ваша честь, я могу опоздать на поезд!

12

Он должен был позвонить Сёмину, но не мог. Пересказывать то, что произошло в зале суда, переживать всё заново – нет, невыносимо. Конечно, его тогда, прошлым летом, крупно подставили. Его торопили и сам Сёмин и его оперативники, им не терпелось поставить в отчёте «палочку», ведь от их числа зависели денежные поощрения и новые на погонах звёздочки.

Сёмин позвонил сам поздним вечером, когда Олег, принявший таблетку снотворного, бродил по квартире, прислушиваясь к истерическому собачьему лаю, звучащему из нижней, старухиной квартиры – судя по всему, она всё ещё собиралась вывести своего пса на улицу.