Жасминовый дым

Алевтина накрывала на стол тут же, у телевизора, и он, следя за её беготнёй и перемещением тарелок из кухни в комнату, пытался представить, как она поведёт себя, если вдруг он, Олег, выброшенный из системы Сёмина, в конце концов лишится всего? Будет ли так же к нему привязана? Или откажется от него, присмотрев себе, ну, к примеру, водителя «скорой», который ей однажды подарил слегка завядший букет гвоздик, забытый кем-то в его автомобиле? Да, она заботится о нём сейчас как-то даже суматошно, но нет ли в этой её суетливости наигрыша? Их отношения – это ведь тоже театр. Да-да, именно – театр! Алевтина наверняка такая же притвора, как все женщины. Как завистливая секретарша Рита, сочинявшая на свою начальницу доносы и сдавшая её оперативникам, когда те уточняли, с какими словами Сергиенкова передала ей деньги. И шустрая Алевтина, прячущая сейчас свою суть за простодушной ямочкой на щеке, в критической ситуации сдаст его, Олега. Обязательно сдаст!

Теперь всякий раз после ужина, раздвигая диван, заглядывая под него, Олег раздражался, если там что-то оказывалось – завалявшаяся тапка или свёрнутый в трубочку коврик. Диван по-прежнему, когда они с Алей обнимались, издавал под ними ритмично скулящие, жалобные звуки, и Олегу казалось, что к ним каким-то невероятным образом пробрался приблудный пёс, затаившийся в тёмном углу. А в двенадцатом часу Олег вздыхал, выходил на кухню, заглядывал в туалет и в ванную, слонялся по коридору. И – начинал собираться. Никакие мольбы и слёзы Али удержать его не могли – уезжал к себе. Но разве можно было оставаться у Алевтины после того, что однажды случилось?

Началось с пустяка: увидев её новую короткую стрижку, Олег пошутил:

– Ну, ты совсем как остриженная болонка.

Аля вначале обиделась, потом рассмеялась:

– Зато теперь собачку заводить не надо, будешь меня в парке прогуливать – на поводке!

После этого разговора ему приснилась какая-то жуть: будто куда-то бежит, задыхаясь, ноги вязнут, а руки в липкой паутине и почему-то в собачьей шерсти. Просыпаясь, выдирая себя из этого сна, он вдруг увидел рядом, на подушке, пёсью голову. Отпрянул, вскочив, включил верхний свет. На подушке была Аля, она, щурясь, забормотала вопросительно:

– Что с тобой? Ты не заболел?

А он уже одевался, собираясь уходить, объясняя испуганной Але, что у него срочное дело, о котором чуть не забыл.

– Да ведь три часа ночи! Какое может быть дело? – кричала в панике Аля, хватая его за руки.

Но он всё-таки оделся, уехал, поймав такси.

И с тех пор всякий раз в двенадцатом часу ночи с пятницы на субботу под аккомпанемент Алевтининых всхлипов собирался домой. Приезжал на Тимирязевскую, бродил по квартире, валялся на диване, пытаясь читать всё того же Богомолова, подолгу стоял у окна, особенно – в лунные ночи.

Как-то в такую ночь позвонила сестра, спросила, не занят ли он завтра, сказала, что, наконец, обо всём договорилась с отцом Михаилом, и ему, Олегу, нужно приехать к ней в десять утра – она поведёт его в церковь креститься… Как же он устал от её упорства! Резко отказался:

– Не нужен мне этот театр.

– Это не театр, Олежек, – заволновалась Катерина. – Это наша жизнь! Её надо прожить в раскаянье и в любви и научиться прощать друг друга. Не научишься, аукнется тебе это в той, другой жизни. Ты заблудился! Мы все заблудились! Опомнись! Посмотри в небо, подумай: неужели тебе не страшно?

Олег стоял у окна, видел жёлтую, слегка ущербную луну, плывущую над чёрными крышами в чистом пустом небе, слышал в трубке низкий, с хрипотцой голос Катерины и думал только об одном, удастся ли ему сегодня уснуть. У него кончилось снотворное, а новую упаковку он купить не успел.

– Я смотрю в небо, – с издевательской насмешливостью ответил он сестре. – Представь себе: кроме луны там нет ни-че-го! Пусто!

– Как – нет?!– вскрикнула Катерина. – Мама наша там мучается за грехи свои, ждёт, когда мы простим её. Не простим, так и будет мучиться. А потом и наша придёт очередь – вслед за ней.

Олег обещал позвонить утром и, отключив мобильник, остался стоять у окна: смотрел на луну, слегка откушенную с одного боку – она казалась ему сейчас пересекающим небо лунным псом. Свободным псом, ни от кого не зависящим, бегущим куда-то в абсолютной тишине. И нет вокруг него треска телефонных звонков, мельтешения человеческих лиц, пристальных взглядов, нет тягостного ожидания неизвестных перемен.

Теперь он часто приходил на работу во взвинченном состоянии, общался с шефом, которого считал безнадёжно ограниченным человеком, забывая стереть со своего лица язвительную усмешку, по телефону разговаривал срываясь на крик, рассеянно удалял в компьютере нужные файлы и покидал офис молча, ни с кем из сослуживцев не прощаясь. С каждым днём у него всё яснее и упорнее возникала мысль: с этой работы пора уходить.