Жаворонок Теклы (СИ)

А потом роковой разговор с сокурсницей натолкнул Нерину на мысль о браке. Она решила, что Айвар идеально годится на роль мужчины ее мечты, — одинокий, мечтательный, сдержанный в интиме и внешне похожий на те образы, которые возникали в уме от любимых ею произведений Серебряного века. Такое любой атеист счел бы за божий промысел, как размышляла Нерина, и то, что между ними не было любви, ее не смущало. Точнее, девушка была уверена, что люди лукаво называют любовью именно практическое соответствие своему идеалу.

Но в России аромат декадентского приключения быстро выдохся, а Айвар стал современным, уверенным в себе человеком европейского воспитания, который залечил раны и хотел просто и по-земному радоваться жизни. И главное, ждал от нее того же, намекал, а то и говорил прямо, что пора уже расти, а не лелеять свои комплексы, обиды и страхи. Это задевало ее самолюбие и все чаще наводило на мысль, что ей, в общем-то, не так уж скверно жилось и без Айвара. К тому же, Костя до обидного быстро отступил (про его визит к клубу и загадочную посылку Айвар, конечно, Нерине не рассказал), и это значительно ослабило концентрацию романтики и адреналина.

Затем обострились и интимные проблемы: боль и дискомфорт, которых Нерина почти не заметила в Африке, когда редкая близость была глотком свободы и экспериментом над собой, а не долгом перед мужем, пусть и будущим. И когда неприязнь Нерины к сексу стала для Айвара очевидной, он уговаривал ее сходить к врачу, обещал составить ей компанию, а потом понял, что этого она как раз и не хочет. «Ну тогда иди одна, и можешь даже ничего мне не рассказывать, если тебе неловко, но только сходи и выполни все указания!» — настаивал молодой человек.

Айвар не знал, что согласно материнской науке жалость и забота мужчины считалась для Нерины чем-то страшным, будто ставила на женщине клеймо непригодности. Так его снова подвела собственная доброта, но поначалу Нерина надеялась расстаться по-хорошему и хотя бы помочь ему с видом на жительство, чтобы они сохранили дружбу.

Однако здесь уже вступил Андрей Петрович, который не желал видеть этого сомнительного эфиопа в Петербурге ни в каком качестве и после скандала с наркотиками отбросил всякие церемонии.

— Ты себя на помойке нашла, Нерина? — воскликнул он. — Чем он тебя обворожил? Тем, что выслушал? Что кофе с конфетами дал? Что не взял денег за услуги? Ну так он же рассчитывал получить гораздо больше! Да я все могу понять, но нельзя же быть такой доверчивой! Тащить его в наш дом, сажать за наш стол, чтобы мы его кормили со своего очага! Ты хоть понимаешь, что он прежде мог трогать этим ртом, в который ты его еще и целуешь у нас на глазах?!

— Надеюсь, ты не обольщался, что у твоего любимого Костика я была первой женщиной? — устало отозвалась дочь.

Андрей Петрович, конечно, так не думал, и положа руку на сердце, вряд ли смог бы толком объяснить, почему это «совсем другое дело». Но в принципе надавить на Нерину оказалось не так уж сложно, и после некоторых умелых намеков она и сама стала склоняться к вере, что это Айвар «присмотрел» ее в своих интересах, а не наоборот. И страшная находка, которая так или иначе оказалась у парня в кармане, в тот момент выглядела просто подарком судьбы.

После отъезда Айвара Нерина несколько месяцев пыталась избавиться от всяких напоминаний о путешествии в Эфиопию, стерла все немногочисленные совместные фотографии, а подаренный Айваром кулон убрала в дальний угол на старой родительской даче — продать его вместе с так и не пригодившимся платьем не решилась. И в этот нелегкий период именно Костя Ким сумел вернуть ей интерес к окружающему миру.

Вопреки мнению Оли, их брак не был какой-то архаичной сделкой, хотя со слов Надежды Павловны, которая не стеснялась хвалиться перед ее матерью, действительно могло так показаться. Но в реальности Нерина пошла на это вполне добровольно и долго чувствовала себя если не счастливой, то по крайней мере довольной жизнью, так как это был уже не совсем тот Костя, которого она знала прежде.

Его предки обжились в Петербурге очень давно, входя едва ли не в первую сотню корейцев, отмеченных в переписи населения города за 1926 год, но семья, как и многие корё сарам, ревностно относилась к традициям как к гаранту идентичности. В их доме дети обращались к отцу и матери на «вы», имелась «мужская» и «женская» территории, поскольку семья могла себе это позволить. Но Костя с детства чувствовал, что в этих порядках гораздо больше холодности и демонстративности, нежели взаимного уважения. И соблюдая внешний этикет, он по мере наступления «опасного» возраста и понимания, что атмосфера в семье не такая чинная и благородная, как кажется издалека, все больше отстранялся от родительского авторитета по существу.