Жажда

Это нелегко, чертовски нелегко, я не думал, что это будет так трудно. Особенно когда она не сдает назад, как сделал бы на ее месте любой другой. И вместо этого спрашивает:

– Да что с тобой? Чего тебе не хватает?

Черт. Я едва не разражаюсь смехом.

– Не воображаешь ли ты, что у тебя в запасе есть несколько веков жизни?

– Послушай, тебе вовсе необязательно быть таким…

Позади меня подошли поближе враги и обратились в слух. Нет, они не настолько глупы, чтобы оказаться слишком уж близко, но я чувствую – они стоят сразу же за углом. Прислушиваются. Ждут. Разрабатывают планы.

Это уже чересчур. Пора пугать ее всерьез.

– Не указывай мне, каким я должен быть, а каким не должен, – рычу я. – Тем более что ты понятия не имеешь, во что ввязалась.

– О, только не это! – Она изображает испуг. – Это и есть та часть повествования, в которой ты рассказываешь мне про больших и страшных чудовищ, которые обитают в больших и страшных дебрях Аляски?

Черт возьми, она меня поражает. Да, меня чертовски раздражает, что она не воспринимает моих предостережений всерьез, но как ее можно винить, если ей известно только то, что говорю ей я? Собственно, меня весьма впечатляет, что она не сдает своих позиций – не многие люди способны на такое, когда имеют дело со мной.

А посему я отвечаю:

– Нет, это та часть повествования, когда я показываю тебе больших и страшных чудовищ, которые обитают здесь, в этом замке. – Я делаю шаг вперед, сведя на нет ее попытку немного отодвинуться от меня.

Она должна понять, что, если будет разгуливать тут, ведя себя так вызывающе, ей не избежать последствий. Пусть она лучше узнает это от меня, чем от одного из человековолков, которые норовят сначала пустить в ход когти, а вопросы задавать уже потом.

Должно быть, она видит, что у меня на уме, поскольку, дрожа, делает шаг назад. Потом еще шаг. И еще.

Но я иду одновременно с ней, делая шаг вперед при каждом ее шаге назад, пока она не оказывается прижатой к краю шахматного столика. Теперь ей уже некуда отходить.

Мне необходимо напугать ее, заставить бежать отсюда как можно дальше и как можно быстрее. Но чем ближе я к ней подхожу, тем больше мое тело подается к ее телу и тем меньше мне хочется нагонять на нее страх, чтобы заставить уехать.

Мне так сладко прижиматься к ней, и от нее так чудесно пахнет, что очень трудно сосредоточиться и держать в фокусе конечную цель. А когда она двигается и ее тело касается меня опять и опять, мне становится трудно даже просто помнить, в чем заключается эта самая конечная цель.

– Что ты… – У нее перехватывает дыхание. – Что ты делаешь?

Я отвечаю не сразу – потому что ответа у меня нет. Я делаю что-то не то. Что-то не то. Но это неважно, когда она здесь, передо мной, и в ее карих глазах светится множество самых разных эмоций, пробуждающих во мне чувства, которые я не подпускал к себе уже давным-давно.

Но ни одно из них не содержит в себе такой ответ, который мне нужно дать ей сейчас. Мне вообще не следует об этом думать. А потому вместо того, чтобы сказать то, что я хочу, я беру в руку одну из шахматных фигур, изображающих драконов. Затем показываю ее ей и отвечаю:

– Ты сама хотела посмотреть на чудовищ.

Она почти не смотрит на фигуру. Вместо этого насмешливо бросает:

– Я не испытываю страха перед трехдюймовым драконом.

Глупая девчонка.

– А следовало бы.

– Да ну? – Ее голос звучит сдавленно, и мне кажется, что она начинает понимать, что к чему. Правда, сейчас от нее не исходит запах страха. Напротив, она пахнет так, что… Черт возьми, нет. Я не стану об этом думать, как бы я того ни хотел.

И вместо этого я отстраняюсь. И смотрю, как она начинает психовать, когда повисшее между нами молчание затягивается все больше и больше.

В конце концов я прерываю молчание и разряжаю нарастающее между нами напряжение, потому что знаю, что сама она этого не сделает.

– Если ты не страшишься зловещих ночных тварей, то чего же ты тогда боишься вообще? – Сказав это, я делаю над собой неимоверное усилие и притворяюсь, будто мне совсем не важно, каким будет ее ответ.

Во всяком случае, до тех пор, пока она не говорит:

– Мало чего. Человек мало чего боится, если он уже потерял все, что для него имело значение.

Я замираю, потому что ее слова действуют на меня, как глубинные бомбы – они вонзаются в меня глубоко-глубоко и взрываются с такой силой, что я боюсь, как бы не сорваться прямо здесь и сейчас, у нее на глазах. Душевная боль, которая, как мне казалось, давно уже осталась в прошлом, пронзает меня, рвет на куски. И я чувствую, что кровоточу опять, хотя мне казалось, что из меня уже вытекло все, что я только мог потерять.

Я подавляю в себе это чувство. И не могу понять, почему оно не уходит, почему оно все еще здесь, передо мной, пока до меня не доходит, что боль, которую я вижу сейчас, – это ее боль.

Ужасно сознавать, что она страдает от таких же ран, какие жизнь нанесла и мне, даже если ее шрамы и отличаются от моих. И поскольку теперь я знаю это и признаю, мне становится еще труднее отступить, сдать назад. Становится почти невозможно сделать то, что я должен сделать.