Жажда

Джеордже помог ему достать с полки чемоданы, хотя это было нелегко сделать с одной рукой и они чуть не повалились ему на голову. Суслэнеску вспомнил, что за все время пребывания в деревне, он ни разу не открыл чемодана с книгами. Подождав, пока освободится вагон, они вышли на перрон. Худой, как скелет, носильщик отнес вещи на площадь, где среди покрытых ржавчиной остовов танков и орудий шумел черный рынок, сбегал за пролеткой и запросил за услуги баснословные деньги, которые им пришлось уплатить.

— Я пойду пешком, — сказал, глядя в сторону, Джеордже.

У Суслэнеску навернулись на глаза слезы.

— Простите меня. Я в самом деле никогда не пойму… потому что скоро умру, — проговорил он, прыгнул в пролетку и закричал извозчику пронзительным, по-детски топким голосом: — Поехали! Быстро!

Джеордже поднял чемодан, набитый всякой снедью для Дана, и медленно зашагал к городу. Спешить ему было некуда. Он решил попасть в гимназию к концу уроков, чтобы увести с собой сына. В пять часов в уездном комитете партии его ждал Журка, с которым Джеордже договорился по телефону. Журка считал, что Паппа и Спинанциу следует отдать под суд, как подстрекателей и вдохновителей преступления в Лунке. Вначале это пришлось Джеордже не по душе, но потом он подумал, что убийцы должны получить по заслугам, и на этом успокоился. Джеордже собирался также поговорить с Журкой о земле. Но сейчас ему ни о чем не хотелось думать — все заслонило желание поскорее встретиться с Даном. Он оставил сына неуклюжим, застенчивым подростком, а когда вернулся с фронта, пробыл с Даном каких-нибудь полдня среди обычной в таких случаях суматохи, когда каждый стремится в нескольких словах рассказать обо всем, что произошло с ним за долгие годы разлуки.

Поднявшись на набережную Муреша, Джеордже заметил, что улыбается без всяких на то причин. Сердце бурно колотилось в груди. Поверхность реки слепила глаза. «Наверно, от усталости и бессонных ночей», — подумал Джеордже, но мысли его упорно возвращались к Дану. Какой он стал? Вырос ли? О чем думает? — все эти вопросы казались теперь чрезвычайно важными. За годы войны Дан, вероятно, успел составить об отце определенное представление, а каким он найдет его теперь, в действительности? По мере приближения к гимназии Джеордже овладевала какая-то странная неуверенность. Вдали уже показалось высокое строгое здание, спортивная площадка, посыпанная красноватым шлаком. Джеордже остановился, поднял к солнцу лицо и закрыл глаза. На фронте он получил от Дана всего несколько написанных в спешке и ничего не говорящих писем. Джеордже запомнил их почти наизусть. В лагере он часто повторял эти письма, стараясь разгадать между строк неуловимые черточки характера сына. Он с грустью думал, что характер Дана сформировался вдали от него и теперь им придется снова привыкать друг к другу. Предстояло узнать столько нового: к чему стремится юноша, какие у него способности. Как ни странно, Джеордже ничего не знал о сыне. Эмилия очень мало успела рассказать о нем.

Джеордже поднялся по ступеням широкой парадной лестницы, стертым тысячами ног, и вошел в сумрачный вестибюль. Каблуки так гулко застучали по каменным плитам, что он невольно пошел на цыпочках. Это была старая гимназия с установившимися традициями. Джеордже нравилась строгая рабочая атмосфера, которая царила здесь.

Вдруг Джеордже вспомнил, что не знает даже, в каком классе учится Дан. Он в нерешительности остановился, поставил чемодан и стал считать: Дана отдали в школу на год раньше срока, теперь ему семнадцать, следовательно он должен учиться в восьмом классе… Осенью должен пойти в университет. Джеордже так увлекся расчетами, что чуть не налетел на какого-то учителя. Старик прохаживался по коридору, заложив руки за спину, и дымил вонючей сигарой.

— Извините… Не скажете ли вы, в каком часу кончает занятия восьмой класс?

— Классический или реальный?

Джеордже покраснел и смешался.

На старика, видимо, произвела впечатление военная форма Джеордже и пустой рукав его шинели, и он, улыбаясь, спросил:

— А кто именно вам нужен?

— Дан Теодореску… мой сын.

— А! Так он в реальном, к вашему сведению. Ему нечего искать у этих латинистов, там сплошная мертвечина. Прекрасный ученик. Блестящие способности. Позвольте представиться — Тибериус Грэдяну, преподаватель физики… Я очень рад… Теодореску — наша гордость… Вы с фронта? Или из госпиталя?

— Да, — торопливо ответил Джеордже.

— В нашем распоряжении, до конца урока еще несколько минут. Пойдемте.

Старик взял Джеордже под руку и повел вдоль свежевыбеленных коридоров.

— Да… фронт! Простите, а кем вы были до войны?

— Учителем…

— Так вы коллега. Сразу видно — хорошее воспитание… Я очень рад… — И старик с новым жаром пустился в объяснения: — Способности Дана были замечены еще в четвертом классе. Серьезный, прилежный мальчик. Какой-то холодный, объективный интерес ко всему — редкий в этом возрасте. Здоровая недоверчивость, отсюда конфликты с религией.

Теодореску явно пришелся по душе учителю, и он продолжал все оживленнее: