Жажда боли

Она не знает, когда именно это началось. Быть может, в тот первый день, когда он, легкий и стройный, вошел в гостиную рядом с ее спотыкающимся супругом; или когда он говорил с ней через зеркало, когда она пришла позвать его к Гримальди; или в один из тех дней, когда она смотрела, как он оперирует — а такое случалось весьма часто, — и лицо у него было словно водная гладь.

Она осторожна, боится выдать силу своего чувства, но жизнь ее уже исчисляется временем, прошедшим от одной встречи до другой, и течет от тревожного ожидания в отсутствие Джеймса до тревожной радости при виде его. С Манроу она ведет себя вежливо, гораздо вежливее, чем за все время со дня их свадьбы. Но чем старательнее она играет свою роль — роль хорошей, примерной супруги, супруги, не поддавшейся обаянию прекрасного молодого волка, которого они приютили у себя под крышей, — тем упорнее Манроу подталкивает ее к Джеймсу. Походы за покупками, балы, вечерние представления в театре, воскресные прогулки — все по его подсказке, сам же он отправляется в дом какого-нибудь дружка — Кента, Томаса или Осборна, — откуда возвращается хмельной в наемном экипаже или в портшезе и просиживает ночь в кабинете, подремывая, копаясь в старых книгах, что-то бормоча собаке. Кажется, он благодарен Джеймсу за то, что тот взял на свои плечи бремя его брака. Неужели он отдает ее Джеймсу в подарок? Агнесса знает прекрасно, какой дурной была ему супругой — не пускала к себе в постель, укоряла в присутствии других, да, особенно в присутствии других. И все же в его чувстве к ней ни на минуту нельзя усомниться. Оно такое же большое и неуклюжее, как и сам Манроу. В спальне в лакированной шкатулке она хранит связку посвященных ей стихов, страстные строки, полные непонятных намеков. Хоть бы какой-нибудь знак, слово, сцена. Как может он ничего не подозревать? Как может не знать? Но она ждет напрасно.

Что до Джеймса, то в нем не заметно никакой пылкости, но его хладнокровие лишь сильнее воспламеняет ее, увлекая все глубже в пучину унизительной страсти. Она ничего не может с собой поделать. Вскоре ей уже безразлично, кто что видит, кто что знает, кто и о чем распускает слухи. Никогда прежде она не чувствовала такой свободы и такого чудовищного смущения. В ней открылись хитрость, сладострастие, решительность, о коих она и не подозревала. Ей не узнать себя самое. Отовсюду на нее веет головокружительной и неминуемой катастрофой.

В городе находят эту историю забавной. Ничто не развлекает так, как семейный фарс, а чем больше напускного бесстрастия и чем известнее его участники, тем веселее. О чем думал Манроу, в его-то годы женившийся на молодой и своевольной девице, такой как Агнесса? Да еще пригласил к себе в дом этого странного Дайера. Половина женщин в Бате легли бы к нему в постель, особенно замужних женщин. Отвечает ли Дайер на ее страсть? Никто не знает, ибо оказывается, у него нет ни конфидентов, ни друзей, за исключением разве что этого прихвостня Марли Гаммера. Ну и, конечно, самого Манроу.

Новый 1762 год. От празднеств у Манроу вновь разыгралась подагра. Его уложили в постель, прописав ангостуру. Агнесса и Джеймс проводят вечера в гостиной у камина за чашечкой чая или за игрой в триктрак. Она расспрашивает о его жизни, он же ничего не рассказывает, вернее, ничего, во что бы она поверила. Агнесса сочиняет иную жизнь — для себя и для Джеймса. Жизнь, полную роскоши и богатства, с кудрявыми детишками по имени Джордж, Каролина или Эстер, с домом на Гроувенор-сквер в Лондоне и завистливыми соседями. Господи, а если ее супругу суждено умереть? Что тогда?

Джеймс обыгрывает ее «всухую» в триктрак, попивает свой чай, глядит на нее. Он понимает, чего от него ждут. Агнесса здесь, чтобы принадлежать ему — очередной подарок щедрого мира. Когда чайник пуст, последняя игра закончена и свечи, хорошие восковые свечи с приятным ароматом, догорели до последнего дюйма своего бытия, он подходит к ней, целует в горячие губы и мнет ее тело, пока Агнессу не бросает в жар. Она откидывает назад голову, дрожит, отталкивает ногами карточный столик, доску, фишки, и они падают на черные и ярко-красные узоры нового ковра.

Она плачет, не в силах более сдерживаться: любит ли он ее? Как и она его, всем сердцем, безоглядно, навсегда, навсегда, навсегда?

Джеймс кладет на место доску, расставляет фишки на кожаных зубцах. Агнесса пребывает рядом с ним на коленях. Он не понимает, о чем она лепечет. Счастье это или испуг? Говоря откровенно, она словно пьяная. Он помогает ей встать на ноги и на все ее вопросы отвечает лишь «да», «да», «да», «конечно». Он вспоминает девочек-близнецов, жемчужные ожерелья и яйца вкрутую. Кажется, будто чей-то палец уперся ему в грудь. Он смотрит на миниатюрный портрет Манроу над каминной полкой, пытается сосредоточиться. Вот студия Молины, она освещена, свет играет в волосах спящих девочек. Палец давит сильнее. Похоже на кончик трости, только горячей. Неприятное ощущение. Джеймс трясет головой, чтобы от него избавиться.

— Как ты чувствуешь себя, любовь моя? — спрашивает Агнесса.