Жажда любви

Он посмотрел на темную воду: таким, как он, только и остается...

Многие мужчины изменяют женщинам, но едва ли есть один мужчина, который проявил бы при этом столько подлости... после всего того, что было!

Его единственное оправдание — в неведении: отец воспользовался его полубессознательным состоянием и направил его ум в желаемом направлении.

Процесс был кончен, когда он услышал о нем впервые, и даже тогда он плохо разобрался в нем, потому что знойное солнце Африки расслабляло его больные мозги, и вся его энергия уходила только на то, чтобы заставить себя работать.

Первые недели пребывания в Тунисе были напряженной работой или тяжелым сном; он ни о чем не думал...

Потом на него нахлынули воспоминания о прошлом, и он стал бороться с ними. Ему смутно вспоминалось какое-то объяснение с отцом по поводу смерти Кэртона, свое упорство сначала, а потом безвольное принятие версии, выставленной последним: Кэртон толкнул его, Жюльена, он упал и разбил себе голову.

Еще позднее до него дошли слухи о процессе и все подробности следствия, и он почувствовал, что осквернено святая святых его души и что вся его жизнь разбита.

Теперь, часами не спуская глаз с темных морских вод, которые пароход бороздил белой пеной, он изумлялся своему ослеплению и легковерию.

Беспросветное, холодное отчаяние, которое порождают в нас запоздалые угрызения совести, все глубже и глубже проникали в его душу.

Как она любила его! В тумане воспоминаний встал образ Сары и первое время их любви. Все кончено: он только тень самого себя!

Самое ужасное одиночество — это одиночество человека, который любит и лишен права на эту любовь.

ГЛАВА XXXI

Переход от жизни к смерти

Безболезненен и тих,

Ни стенаний, ни рыданий

Он не вызовет моих.

Страшно жить... ужасны страсти

Человеческой толпы,

Мое сердце коченеет

Под напором их волны.

Жюльен прибыл в Париж около полудня; он ни на что не смотрел, ничем не интересовался.

Очутившись у себя на квартире, он машинально отметил, что все вещи стоят на старых местах, — и это было все.

— Я еду к ней, — хладнокровно заявил он отцу. — От нее, и только от нее, будет зависеть мое дальнейшее поведение и тот способ, каким будет восстановлена истина.

На этом они расстались. Гиз из окна проводил глазами удаляющуюся фигуру сына. Потом снова опустился в кресло и протер очки.

Ну, что же, если все обнаружится, эта нахальная выскочка Колен тоже полетит... все-таки это было некоторым утешением...

Но Сара не допустит этого! Впрочем, даже если и так, общественное мнение оценит его поведение так же, как он оценивал его сам... самоотверженная отцовская любовь, которая ни перед чем не останавливается...

Ни перед чем...

Самодовольный эгоизм Гиза был неуязвим как для чувства любви, так и для голоса здравого рассудка, и, как щит, оборонял его душевное равновесие.

Угрызения совести и раскаяние были одинаково чужды его натуре; он давно утратил способность жертвовать собою, и если и сожалел об утрате этой способности, то только потому, что ничего не дающий ничего и не получает.

За последнее время ненависть к Саре и стремление причинить ей возможно больший вред окончательно подавили в нем даже слабые проблески более гуманных переживаний.

Он не замечал своих собственных потерь, забывал о своем одиночестве, наслаждаясь победой. Он утратил Жюльена — Сара тоже утратила его. Его жизнь разбита, но и виновный понес достойную кару.

И он не уставал подсчитывать свои трофеи, не чувствуя собственных ран при мысли о тех, которые он нанес своему врагу.

Он считал себя невинной жертвой, принесенной на алтарь отцовской любви. Сколько правды в изречениях о неблагодарности и эгоизме детей! Гиз положительно считал себя мучеником.

Пусть будет что будет! Он, конечно, не в силах воспрепятствовать их идиотским решениям, но его роль — самая благородная, и, что бы ни случилось, его совесть совершенно спокойна.

Отец, беззаветно преданный неблагодарному сыну...

ГЛАВА XXXII

Ночи тени окутали землю,

Не воркуют четы голубей,

Неподвижны морские глубины,

Это час, когда любишь сильней.

Это час упоительной страсти,

Твои губы прижались к моим,

Ты трепещешь, сияя красой,

Эту ночь мы ни с чем не сравним.

Клаверинг, родовое поместье Сары, показался ей тихим приютом, к которому так стремилась ее душа.

Она увидела его, после семилетнего отсутствия, под вечер, когда мягкие длинные тени ложились на траву, навевая дремоту на старый дом с его остроконечной крышей, высокими, узкими трубами и старинными башенными часами.

Над главным входом, массивная, обитая гвоздями дверь которого запиралась на ночь тяжелым железным болтом, висел герб Тенисонов с полустертым дождями и ветром девизом: «Я держу и удерживаю».