Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

Америка, ты веришь слезам. Веришь, потому что тебя научили соблюдать приличия, дали тебе кодекс, по которому ты живешь, и в кодекс этот входит милосердие. Во всяком случае, веришь настолько, чтобы можно было разжалобить эмиграционного офицера. Полноватый, рыжий, с бляхой на форменной рубашке, с табличкой, где написана его польская фамилия, эмиграционный офицер сидел в своей конторке и разглядывал Жорино семейство в полукруглое окошечко. Жорина мать, вдова своего расстрелянного мужа, не выдержала и заплакала. Дети облепили ее, стали утешать. Отчего она заплакала? От унижения. Да-да, от этого порою хочется выть, хочется расцарапать себе лицо, хочется сделать что-то из ряда вон выходящее, лишь бы прекратить ощущать брошенные этим рыжим поляком убийственные для достоинства словечки, которые так больно ранят, едва прозвучав, действуют, словно иглы, входящие под ногти.

Им случайно достался этот офицер. Совершенно случайно. Рядом сидела чернокожая сотрудница, еще дальше мексиканец, затем какой-то седовласый с баками, и у всех были посетители, все улыбались, и только Мемзерам достался этот поляк. Он взял их бумаги, лениво полистал, зевнул, подвинул к себе свой кофе в большом картонном стакане с крышкой, и вдруг спросил, с ленцой растягивая слова:

– А вот скажите мне, чего вам, евреям, не сидится на одном месте? Чего вас гоняет по миру? Советский Союз, видать, тонет, если крысы бегут с корабля?

И мать Мемзера вначале опешила, а потом перед ней встала картина вот такой же очереди в Аушвице, и она, маленькая девочка в этой очереди. Одной рукой вцепилась в руку матери, другой в медвежонка, и вот они перед столом, за которым сидит похожий на этого поляка, только форма другая, и говорит: «Ребенка в седьмую зону, мать в пятый барак». А возле пятого барака труба и дым из трубы, и сажа густыми черными хлопьями. И вспомнив все это, мать зарыдала. Ничто не могло ее успокоить, с ней сделалась натуральная, очень сильная истерика. Поляк испугался, вышел из своей конторки, что-то залопотал, потом набежали еще люди, и тот самый седовласый, с баками, спросил Мемзера, в чем, собственно, дело, что у них случилось. Тот объяснил...

Неизвестно, что там стало с тем поляком. Может, с ним ничего и не стало, может, работает до сих пор, сидит в своей конторке, задает вопросы. Единственное, что становится понятным как-то сразу, так это то, что сам он похожим вопросом никогда не задавался. Не живется что-то полякам в их маленькой и крикливой, словно воробей, Польше, так и норовят разлететься кто куда.

А Мемзерам после того случая дали гражданство очень быстро. С собой они кое-что привезли, и привезли бы гораздо больше, если бы две трети не пришлось оставить на советской таможне, но да бог с ней, с таможней. Они поселились в Квинсе, а через полгода Георгий Мемзер записался в армию и добровольцем уехал во Вьетнам.

– Мам, так надо. Мы сюда насовсем, когда вернусь оттуда, легче будет пустить корни. Бывшим солдатам от государства идет сильная поддержка, – Жора обнял мать, оставил за старшую одну из сестер и ушел на войну.

Разговоры о прекращении американской армией боевых действий шли с шестьдесят восьмого года, но последний американский солдат, нагруженный своим мешком и винтовкой, покинул Вьетнам лишь в семьдесят третьем, а до этого времени добровольцы и резервисты исправно перебрасывались транспортной авиацией на американские базы в Сайгоне и Дананге, в Фубае и Кхесане. После обучения Мемзер попал в саперную часть и двести тридцать дней искал мины – нашел их, наверное, целый состав. У него хорошо получалось, его ставили в пример как образцового солдата. Никто никогда не смог бы предположить, что Мемзеру прекрасно известно месторасположение минных полей неприятеля, а в нагрудном кармане его солдатской куртки лежит нарисованный чужой рукой план минирования района, и на ломаном английском, с частым вкраплением чужих окончаний, с галочками и точками над буквами написаны к этому плану пояснения.

Саперы не только ищут мины, они их также и ставят. Мемзер обезвреживал те мины, что ставил против него и прочих американцев вьетнамец по имени Нам Кам, партизанская часть которого была расположена всего в двадцати шести километрах от американской базы в деревеньке Мхетнань. У американцев деревенька считалась мирной, они ездили туда утолять физиологические потребности и вмазываться наркотой. В деревеньке работало два сносных бара, набитых девками и выпивкой, героин можно было купить почти в открытую, а такая мелочь, как травка, курилась вместо табака повсюду, и считалось даже, что именно в прибрежном Дананге растет марихуана особенного, высшего сорта, какого не сыщешь во всем этом чертовом Вьетнаме, чтобы он провалился в преисподнюю, где черти с вертолетов лихо брызжутся напалмом.