Жажда жить

— Бледная, но такая же красивая, как обычно. Даже красивее. — Просто и свободно она протянула руки, тесно прижалась к нему и надолго впилась в губы. Оба точно знали, как далеко она позволит зайти и ему, и себе. У них это превратилось в ритуал, который он не мог довести до естественного конца, но и отказать себе в удовольствии от поцелуя и легкого поглаживания груди тоже не мог. Все началось в редакции, в запыленной комнатушке, где хранились архив и справочная литература и куда оба имели законный и почти постоянный доступ. Однажды днем он последовал туда за ней, подошел сзади без малейшего желания застать врасплох, повернул к себе, и она сразу же, все с той же непосредственностью прижалась к нему и не отрывалась, пока он сам не прервал поцелуя.

Это было нечто новое для него — долгий процесс соблазнения, когда никто никому не предлагает любви, не дает и не ждет. В голосе Мэри любовь звучала, только когда она заговаривала о членах семьи и еще об одном человеке — Грейс Тейт. Джек думал, что Мэри молится за ее выздоровление, во всяком случае, он слышал, как она говорила кому-то, что с Грейс не сравнится ни одна киноактриса, а ее благодарственную записку она хранит в шифоньере, в коробке для носовых платков размером как раз с конверт, полученный от Грейс. С неохотой он признавал, что за все три года, что они работают в одном помещении, Мэри почти не замечала его и постаралась привлечь к себе внимание главным образом потому, что он, похоже, нравится миссис Тейт. Мысль эту Мэри оформила словами, которые не должны были задеть его самолюбие, но относительно ее смысла сомнений не было. Как-то он мельком подумал, а что, если сказать, что Грейс дала ему то, в чем она, Мэри, отказывает. Итог предугадать было нетрудно: его наверняка назовут лжецом.

На вкус Мэри, сказать, что Грейс — лучшая, мало: она лучшая по определению. Грейс одевается лучше всех в Форт-Пенне — но не прилагая к тому ни малейших усилий. Она самая красивая — но сама на то внимания не обращает. Она самая добрая, но взамен ничего не требует. Она все делает правильно — и постоянно заботится об этом. Если бы Холлистеру захотелось поискать в собственной жизни человека, которым бы он так же безоговорочно восхищался, ему пришлось бы вспомнить отца, но он не готов был признать, что в этом случае суждение было бы не более оправданным. На самом деле он вообще не хотел никаких сравнений: то, что ему известно об отце, — это правда, а то, что чувствует Мэри по отношению к Грейс, — это детские восторги, довольно милые, но отчасти и дешевые. Порой у Холлистера возникало искушение оборвать панегирики Мэри и посвятить ее в подробности своих взаимоотношений с Грейс, и наплевать на последствия. Но все же он сдерживался, что объяснялось возникшей потребностью каждый день прикасаться к девушке, возбуждать ее и в конечном счете обесчестить. Впрочем, он не считал, что соблазнить девственницу — значит обесчестить ее, он был слишком искушен для этого. Но эта девушка верила в свою нравственность, в силу характера, в способность держать себя в руках, а с потерей девственности все это уйдет автоматически. Он загодя извинял себя не выраженным в словах и тоже заблаговременным предупреждением, что, мол, ей следовало бы понимать, чем закончится игра. И колебания у него возникали только тогда, когда его совесть тревожил образ отца, да, собственно, совесть и была памятью об отце. Но такие моменты возникали, только когда Мэри не было рядом. Ее потрясающая кожа, цвет лица, упругость молодой груди, походка, чистота и самой натуры, и одежды, которую носит девушка, откровенная, не таящаяся потребность в нем (и потребность постоянно растущая, хотя она не отдавала себе в том отчета) — все это было на одной чаше весов, но когда он смотрел на нее, другой просто не существовало. Иногда, помимо воли, в его воображении складывались странные картины: он ничуть не помышлял оставить Эмми и детей ради Грейс, которую по-своему любил; но вот Мэри в какой-то момент может оказаться ему настолько нужна, что все остальное будет не в счет. Впрочем, это только предположение.