Жажда жить

Годами «Часовой» отдавал дань, публикуя в полном объеме любые вышедшие из-под пера епископа тексты. Брофи, со своей стороны, никогда не передавал в редакцию проповеди либо речи, а что касается его импровизированных обращений к публике, то, нередко остроумные, содержательные, исходящие от человека, который вроде бы не думает, что Бог не спускает с него глаз, они были вполне достойны газетной полосы. В то же время никто лучше Брофи не знал, какого страха он нагнал на «Часового», и преемники на кафедре, также посвященные в этот опыт, случалось, не прочь были его использовать.

Брофи стал первым епископом Форт-Пенна и вообще первым священником-католиком, которого пригласили на обед в дом Колдуэллов. Сам того не подозревая, Уильям П. Колдуэлл, отец Грейс и Брока, в некоторой степени способствовал тому, что Брофи получил митру и патерицу. Задолго до того, как последний был посвящен в епископский сан, Колдуэлла расспрашивали о нем. Это не были четкие вопросы, иногда и не вопросы вовсе, так, попутные упоминания имени, предполагающие со стороны Колдуэлла правильную реакцию. Таких «вопросов» было тысячи, и в конце концов Брофи стал епископом. В те дни священников-гольфистов никто не знал, о священниках — завсегдатаях светских приемов никто не слышал, а межконфессиональный священник представлялся уродом. Тем не менее протестант Колдуэлл был близко знаком и с симпатией относился к католику Брофи. Если бы Колдуэлла спросили, где он познакомился с Брофи, он ответил бы: в трастовой компании Форт-Пенна, а если бы его спросили, часто ли они встречаются, то ответил бы: то и дело, и уточнил: «в банке, а если подумать, то и в поезде». По меньшей мере раз в месяц Колдуэлл ездил в Филадельфию утренним восьмичасовым поездом, где нередко и видел Брофи — крепко сложенного, с густым низким голосом мужчину, сидевшего в кресле пульмановского вагона с требником в руках; время от времени он отрывался от книги и шептал молитвы, которые знал наизусть, а когда поезд приходил на конечную станцию, Колдуэлл и Брофи обменивались приветствиями — «Доброе утро, отец» — «Доброе утро, мистер Брофи» — и дежурными замечаниями о погоде, а если шел дождь или снег, Колдуэлл, бывало, приглашал Брофи в свой экипаж. Когда сидишь так близко друг к другу, нетрудно уловить исходящий от соседа запах сигары и вина, которое Брофи наверняка выпил на утренней службе, еще не сев в поезд, и в таких случаях Колдуэлл думал, как же такой мускулистый мужчина обходится без женщин. Удивительно, но в Соединенных Штатах очень редко можно услышать об амурных делах священников; интересно, думал Колдуэлл, много ли правды в сплетнях о монашенках. Он смутно припоминал скандальную историю, случившуюся в Шоптауне, привокзальном районе Форт-Пенна, когда местного священника побили камнями собственные прихожане; но это были иностранцы — то ли итальянцы, то ли русские — они даже по-английски не говорили. Ладно, это, в конце концов, не его дело. Если у Брофи есть женщины, тем лучше для него. Что касается самого Колдуэлла, то ему вполне хватало той единственной, с которой он проводил ночи, и это было давно; а если у тебя много дел, такие вещи не слишком занимают; ну а когда прихватит, держишь себя в руках, вот, наверное, как Брофи.

Чем больше Колдуэлл думал о Брофи в этой связи, тем сильнее его тянуло к нему, и однажды он даже подумал, а нельзя ли человеку, исповедующему отличную от Брофи веру, задать ему пару тщательно сформулированных вопросов. Нет, это, конечно, немыслимо. Тем не менее то, как Брофи решал свою проблему, или вообще отказывался считать ее проблемой, было Колдуэллу весьма по душе, и к тому времени, когда Брофи привык к своему положению епископа, у них уже завязались сердечные отношения, при этом старший, Колдуэлл, вел себя скорее как младший, во всяком случае, всегда первым заводил разговор, первым улыбался, приносил ящик с сигарами.