Жажда жизни. Повесть о Винсенте Ван Гоге

— А вот мой путь — верный. Печатное слово поднимет революцию. Мою книгу прочитали все грамотные углекопы в Бельгии и Франции. Нет ни одного кабачка, ни одной хижины, где бы не лежала зачитанная до дыр книжка «Жерминаля». Тому, кто не умеет читать сам, ее читают вслух другие, читают и перечитывают. Она вызвала уже четыре забастовки. И их еще будет не один десяток. Поднимается вся страна. «Жерминаль» создаст новое общество, чего не смогла сделать ваша религия. А знаете, что я получаю в награду?

— Что же?

— Франки. Тысячи и тысячи. Выпьете со мной?

Спор за столом Лотрека становился все оживленнее и привлек всеобщее внимание.

— Ну, Сёра, как поживает твой «новейший метод»? — осведомился, похрустывая пальцами, Лотрек.

Сёра словно не слышал насмешки. Его аристократически правильное, холодное лицо застыло, как маска, — это было уже как бы не лицо живого мужчины, а олицетворение мужской красоты.

— Вышла новая книга о законах отражения цвета, ее написал американец, Огден Руд. Я считаю, что после Гельмгольца и Шеврейля это шаг вперед, хотя книга и не столь ценна, как труд Сюпервилля. Вы можете прочитать ее с пользой для себя.

— Я не читаю книг по живописи, — сказал Лотрек. — Пусть их читают любители.

Сёра расстегнул свою клетчатую черно-белую куртку и расправил большой, синий в горошек, галстук.

— Вы и сами любитель, — сказал он, — потому что всякий раз гадаете, какую краску положить на полотно.

— Я не гадаю. Я определяю чутьем.

— Наука — это метод, Жорж, — вставил Гоген. — Благодаря упорному многолетнему труду и опыту мы вырабатываем научный подход к колориту.

— Этого мало, мой друг. Наш век требует объективности. Времена вдохновения, дерзаний и неудач миновали.

— Я тоже не могу читать такие книги, — вмешался Руссо. — Они вызывают у меня головную боль. И, чтобы отделаться от этой боли, я должен писать целый день, не выпуская кисти из рук.

Все засмеялись. Анкетен повернулся к Золя и спросил:

— Вы читали, как нападают на «Жерминаль» в сегодняшней вечерней газете?

— Нет, не читал. Что же там сказано?

— Критик называет вас самым безнравственным писателем девятнадцатого века.

— Это старая песня. Поновее они ничего не придумали?

— А ведь они правы, Золя, — заявил Лотрек. — На мой взгляд, ваши книги слишком чувственны, они непристойны.

— Да, уж кто-кто, а вы-то разглядите непристойность с первого взгляда!

— Не в бровь, а в глаз, Лотрек!

— Гарсон! — крикнул Золя. — Всем по бокалу вина!

— Ну, мы влипли, — шепнул Сезанн Анкетену. — Когда Эмиль заказывает вино, так и знай, он вам будет читать лекцию не меньше часа!

Официант подал вино. Художники раскурили свои трубки и сели тесным дружеским кружком. Свет волнами струился от газовых ламп. Глухой шум голосов за соседними столиками почти не мешал разговору.

— Они называют мои книги безнравственными, — говорил Золя, — в силу тех же самых причин, по которым считают безнравственными ваши картины, Анри. Публика не способна понять, что в искусстве нет и не может быть моральных критериев. Искусство аморально, как аморальна и жизнь. Для меня не существует непристойных картин или непристойных книг — есть только картины и книги дурно задуманные и дурно написанные. Шлюха Тулуз-Лотрека вполне нравственна, ибо она являет нам ту красоту, которая кроется под ее отталкивающей внешностью; невинная сельская девушка у Бугро аморальна, ибо она до того слащава и приторна, что достаточно взглянуть на нее, чтобы вас стошнило!

— Да, да, это так, — кивнул Тео.

Винсент видел, что художники уважают Золя не потому, что он достиг успеха — сам по себе успех в его обычном понимании они презирали, — а потому, что он работает в такой области, которая казалась им таинственной и невероятно трудной. Они внимательно прислушивались к его словам.

— Человек с обыкновенным мозгом мыслит дуалистически: свет и мрак, сладкое и горькое, добро и зло. А в природе такого дуализма не существует. В мире нет ни зла, ни добра, а только бытие и деяние. Когда мы описываем действие, мы описываем жизнь; когда мы даем этому действию имя — например, разврат или непристойность, — мы вступаем в область субъективных предубеждений.

— Но, послушайте, Эмиль, — возразил Тео. — Разве народ может обойтись без стандартных нравственных мерок?

— Мораль похожа на религию, — подхватил Тулуз-Лотрек. — Это такое снадобье, которое ослепляет людей, чтобы они не видели пошлость жизни.

— Ваша аморальность, Золя, не что иное, как анархизм, — сказал Сёра. — Нигилистический анархизм. Он уже давно испробован, но не дал никаких результатов.

— Конечно, мы должны придерживаться определенных правил, — согласился Золя. — Общественное благо требует от личности жертв. Я не возражаю против морали, я протестую лишь против той ханжеской стыдливости, которая обрызгала ядовитой слюной «Олимпию» и которая хочет, чтобы запретили новеллы Мопассана. Уверяю вас, вся мораль в сегодняшней Франции сведена к половой сфере. Пусть люди спят, с кем им нравится! Мораль заключается совсем не в этом.