Жажду — дайте воды

«Благослови тебя бог, Хачипап, — радовался хозяин. — Вечером пришлю тебе мацун».

Обещали и забывали. Хачипап не напоминал. Никому ни о чем не напоминал…

— Ну разве это дело? Зачем он помер? — не унимался пастух.

Кто-то хлопнул папахой о колено.

— Не вовремя помер, старый! Кто теперь соорудит мне тонир?

Весть о смерти Хачипапа докатилась до мельницы, что у Цицернаванка. Мельник обомлел:

— Как помер? А кто направит мои жернова?

Село шумело, словно лес в бурю. А издали доносился плач бабушки Шогер:

— Переломился хребет деревни, эй…

Как сегодня все это было: бабушка Шогер взяла меня за руку, поставила перед телом старика.

— Прочти ему письмо внука. Пусть услышит. Из-под ее руки смотрит мне в глаза Астг. Я проглотил кашель.

— «Селсавет… Палучит Хачипап Хачунцов…»

И мне показалось, будто старик сказал: «Вот молодчина».

— «Первый поклон — читающему письмо. Носки, что послала Шогер, получил…»

Бабушка Шогер всхлипнула:

— Ослепнуть мне!..

Письмо положили Хачипапу за пазуху.

В притворе Цицернаванка рядом с могилой писца Нерсеса поднялась могила Хачипапа. Письмо тоже было там, с ним…

Старое вино, старое пламя

Дядюшка Мамбре берет меня за руку.

— Ну, вставай, — говорит, — вставай. Идем домой.

Удлиняются тени Цицернаванка. На карнизах воркуют голуби…

«Ты не покинешь наше ущелье, нет?» — полынно дышит мне в лицо Астг…

Дядюшка Мамбре взбирается по каменной лестнице старого дома.

— Помнишь?

Еще бы! Сколько раз поднимался по этим ступеням вместе с Астг.

Камни замшели, стали зеленые.

— Шогер в новом поселке, — говорит дядюшка Мамбре. — Не знает, что ты здесь, не то бы…

Мелик и Граче разводят костер в древнем очаге. Будет шашлык.

Дым горек, дом пуст, небо беззвездно. Нет моей Астг. В старом доме все, как и было: резной свод очага, кладовая. Даже старый черпак бабушки Шогер тоже тут. Небось новый сладили, потому этот и не взяли. Сел я на ветхий стул, и почудилось, что передо мной пахнущие грушей руки Хачипапа, и будто только что Астг стеганула меня крапивой, и укус этот слаще Хачипаповой груши…

Дядюшка Мамбре устроился на тахте.

— Когда село перекочевало в новый поселок, радостнее на душе стало. Ближе к миру мы теперь. В старом селе никто больше не живет. Только иногда заглянем помянуть былое.

…Развалины храма,
И нет больше паломников…

Дома старого села целы; вот и здание школы — две комнатенки под плоской крышей. Все, как тридцать лет назад, когда я был маленьким почтальоном, и как пятнадцать лет назад, когда я учил здесь людей грамоте…

— Старые очаги мы не рушим, — говорит Мелик. — Тут есть даже тысячелетние дома. Бережем наше прошлое.

А прошлое это вон какое: храм пятнадцативековой давности и домов больше сотни, тоже не вчерашней постройки. Старое село — оно как Матенадаран. Только хранятся тут не рукописи, а древние жилища.

Падающая со скал родниковая вода по каменным трубам течет к домам, всегда прозрачная и чистая. Ниже села в глубоком ущелье гремит Воротан. Напротив Лорагет. Сорвавшись с ледников скалы Татан, она грохочущим водопадом сливается с большой рекой. Грохот по-своему убаюкивает старое село, оберегает покой всех тех, кто из века в век по склонам этих скал сходил к реке, всех, кто со времен Большого Хачипапа и писца Нерсеса обрабатывал эту землю, растил на ней виноградную лозу, инжир и краснобокие персики.

Сады, как ковры, волнами спускаются к реке. И кажется, будто это бабушка Шогер помыла их, чтобы чище да ярче стали, расстелила посушить и забыла, ушла в новое село…

Хачипап сыплет мне в карман орехи и говорит: «Вот молодчина».

Так было всякий раз, когда я приходил сюда вместе с отцом-почтальоном, а потом и один, когда юношей учителем вернулся в село. Тогда бабушка Шогер поцеловала меня и сказала: «Вырос, родненький…»

— Во что бы то ни стало надо сохранить эти чудо-сады на скалах — наши кладовые вина и плодов, — говорит Мелик. — Не уследишь — быть беде. Оползни свое дело сделают. И оголятся тогда наши зеленые скалы.

Мелик берет в руки старый-престарый кувшин и разливает вино в глиняные чаши, которые когда-то, очень давно, смастерил сам Хачипап. Вино нежно-розового цвета, приятное на вкус и легкое — порождение солнца, бурных вод и мирных скал.

— Мелик, — говорю я, — мне знакомо это вино.

— Где же ты пил такое? Может, во Флоренции или в Бордо? — улыбается он.

— Здесь. Тридцать лет назад.

— У кого, помнишь?

— В давильне у Хачипапа, когда почту с отцом носил.

Хачипап давил только янтарно-прозрачные гроздья. Его босые ноги в каменном чане давильни были похожи на мраморные колонны. Он подносил мне в горсти еще не перебродивший сок.

«Пей да тянись к солнцу».

Отцу он подавал загодя схороненный бочонок.

«Это мы разопьем вместе. Благородное вино, откупоришь, надо прикончить, не то испортится».

И они пили.

«Что нового, братец-почта?»

«Э, ничего», — пошатываясь от вина, отвечал отец.

Хачипап держался крепко, словно пень с глубоко вросшими в землю корнями, не качался. С удовольствием обсасывал намокшие в вине кончики седых обвислых усов и затягивал древний «Оровел»: