Жаждущая земля. Три дня в августе

Вот бы утонули эти голоса! Но они не тонут — невесомые, легче ветра, но камня тяжелее. Дайнюс за милую душу схватил бы каждого горлопана за шиворот да окунул с головой в воду — пусть помолчит, захлебнувшись, если иначе не может. Что ж, он псих наверно (не раз приятели над ним смеялись), если вечерний покой для него священное время суток — слушай, слушай без конца, и услышишь так много всего… даже то, что нашептывает тебе твое сердце. А уж над озерами!.. Точь-в-точь такое чувство нахлынуло когда-то на концерте. Необыкновенный был концерт — на нем человек чувствует свое величие и ничтожество. Дайнюс выполнил задание в срок, мичман наградил его увольнительной. Долго гулял по воскресной Одессе, пока не увидел аршинные буквы афиш: «Давид Ойстрах». Весь как-то сжавшись, купил билет, нашел свое место в зале филармонии, сел. Вспомнились школьный оркестр, заброшенная скрипка, пластинки с записями опер, ждавшие его дома, и слова Шаруне: «Ты будешь музыкантом». Шаруне на концертах в школе хлопала дольше всех; Дайнюс знал — ему! И мечтал стать таким скрипачом, как… как… А сейчас с дрожью ждал появления человека, которого знал весь мир. Человек вышел, поднял скрипку, и Дайнюс на целый час погрузился в сон. Невесомый, словно пушинка, парил он над родной деревней, над озером, а Шаруне что-то говорила ему и уютно дышала в щеку. Грянули аплодисменты, а он сидел, свесив руки, и где-то глубоко в нем продолжала журчать мелодия.

Дайнюс написал Шаруне:

«Вчера был на концерте. Тебе-то хорошо, ты можешь хоть каждый день на концерты ходить… А мне больно: в школе хвалили: «Музыкант, абсолютный слух!» А почему почтенные педагоги ее сказали: «Работай, работай каждый день и перебирайся в город, в музыкальное училище»? Им нужен был музыкант на вечерах, на этом пиликанье все и кончилось».

Почему он снова о Шаруне?.. Когда-то она тоже любила вечернюю тишину… Сидели в лодке, вслушиваясь в звуки деревенского житья-бытья, в далекое пение, и Шаруне первая говорила: «Хорошо-то как…» И Дайнюс соглашался — тихонечко, чтоб доброе и коварное озеро не унесло вдаль голос: «Хорошо». Но это было давно, вокруг озера царила тишь.

— Джонни! У-гу! — на опушке леса.

— А, мать твою!.. — в Козьей балке.

Дайнюс вскакивает с камня, забравшись в кусты, снимает плавки, выкручивает, встряхивает и натягивает снова. Одевается. Искупаешься, и легче, дневную усталость как рукой снимет. Проходит звон в ушах, перед глазами перестают мелькать колосья. До завтрашнего утра. Завтра, едва солнце слизнет росу, комбайн снова побежит по кругу. Так уж положено. Дайнюс не жалуется на свою работу, нет. И не потому, что много зарабатывает, что на книжке кругленькая сумма (хоть сегодня машину покупай). Есть другая, более прочная связь, приковавшая его к технике. Он ведь сызмальства любил копаться в механизмах, вечно все разбирал да собирал. Может, не равнодушие учителей погубило его как музыканта, а тяга к технике? — думает Дайнюс. Одно из двух увлечений должно было взять верх. Комбайн стал для него скрипкой… Ничего себе сравнил, вправду псих… Но кто первым сказал: «Приходи»? Мама лежала в гробу, отец хлопотал о похоронах, а ты сидел в углу и думал, как теперь будешь жить. Вечерело, в горницу собирались люди. В сенях загалдели мужики, расступились — вошел Тракимас, обеими руками подняв огромный венок из белых пионов. Остановился в ногах мамы, застыл на минутку. Потом аккуратно прислонил к гробу венок и, увидев тебя, подсел на скамью. Что-то екнуло в груди, ты задрожал, всхлипнул. «Держись, — председатель положил руку тебе на колено и тихо повторил: — Держись. Я был меньше твоего, когда отца похоронил, знаю, что это такое».