Жаждущая земля. Три дня в августе

Может, Андрюсу и нет разницы — он уж такой… Ему на все наплевать — ходит в штанах Маркаускаса, в сапогах Маркаускаса, и хоть бы хны. «Я тут хозяин!» — словно говорит он. Одна Тересе никак не может в это поверить…

Снова встречаются их пальцы и сплетаются, словно корни ольхи.

— Послушай, Тересе, я жду, когда мы… Сама знаешь, Тересе, — говорит Андрюс, не поднимая головы, все еще лежа на спине. — А то какая у нас жизнь? Не жизнь это…

Тересе кончиком языка проводит по спекшимся губам. Но и язык сухой.

— Мы с тобой каждый день…

Пальцы Андрюса что жар из печки.

— Приходит ночь, и тебя нет.

Жар из пальцев Андрюса вдруг хлынул в руку Тересе, и вот он уже у нее в груди.

Андрюс приподнимается на локте, поворачивается лицом к Тересе и смотрит на девушку странно сверкающими глазами. Потом медленно наклоняется, он все ближе, Тересе слышит, как он тяжело дышит, чувствует на своем лице шершавые губы, и ее обнаженные руки обхватывают крепкую шею Андрюса, словно ржаной сноп.

— Андрюс…

— Тересе…

В этих негромких мучительных словах все — любовь, преданность, желание забыться, убежать…

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

— Осенью работ поубавится, тогда и свадьбу сыграем. А вот в костел твоя мамаша меня не затащит!

Тересе одергивает платье и, подогнув ноги, ложится на бок. Расчесывая пальцами густые волосы Андрюса, разделяет слипшиеся от пота прядки.

— Как ты скажешь, Андрюс.

— Я — так!

— Кликнешь, я все брошу и прибегу.

— Кликну, Тересе. Вот погуляем тогда, мочи нет.

— Валюкене туфли продает. Лакированные, с ремешком да пряжкой. Сала просит.

— Отрежь от куска. Валюкене спекулянтка, но туфли возьми.

— Пять кило сала…

— Пять? Может, за четыре отдаст…

Андрюс садится, обхватив руками колени. Его глаза с жадностью впиваются в ржаное поле, и он внезапно все забывает, — и ее, Тересе, лежащую рядом, и свои слова о женитьбе. Все исчезло, растаяло, как туман на ветру, и осталась рожь, главная и единственная забота. Андрюс глубоко дышит, широко открыв рот, втягивает в легкие крепкий, густой ржаной дух, такой живительный и сытный, что невидимые руки поднимают Андрюса с земли и ставят на ноги.

Лучи солнца, нечаянно пробившись сквозь густую листву ивы, освещают лицо Тересе. Она прикрывает глаза рукой и сквозь дрожащие ресницы видит, как Андрюс сует под мышку косу и плюет на оселок. Дзир-дзар! Дзир-дзар! — звук дребезжащий, как будто бьют по треснувшему чугуну, — в ушах гудит.

Шаги Андрюса затихают.

«Хватит валяться, хватит», — стучит кровь в висках. Понежить бы еще усталые руки и спину! Но шагов Андрюса не слышно, ушел.

Тересе встает и, подняв с земли платок, торопливо бежит по колкой стерне.

Аксомайтис сидит на крыльце амбара, в тени, и лупит молотком по снарядной гильзе, зажатой меж колен. Дужка от старого ведра прыгает в руке, еле удержишь.

— Что это вы делаете, папа? — спрашивает Болюс.

— Не суй нос, а то оттяпаю.

Аксомайтис отмеривает пядь от конца прута, сгибает большой палец до костяшки указательного, подняв, примеривает на глаз и снова принимается лупить — уже острым концом молотка.

— Дужку испортите, — говорит сын.

Зимой отец вытесал поленце, обстругал со всех сторон, натянул на него дужку от старого ведра, и ребенок, привязав веревкой к башмаку эту «рельсу», катался по обледенелой тропе от избы до хлева; потом даже на замерзшем болотце пробовал. Сколько раз падал, ушибался, но было весело! На что теперь отцу дужка?

— Вы бы лучше мне новый конек сделали…

— Куплю.

— А если не купите?

— Башмаки обещал, разве не купил?

— То башмаки.

— Куплю все, что надо.

— Мне очень надо, папа, — канючит Болюс.

— Сбегай посмотри, где корова.

Мальчик убегает.

Аксомайтис улыбается, провожая взглядом сына, но улыбка эта короткая и тревожная. Он переламывает дужку, длинный конец швыряет на крыльцо, а короткий разглядывает, вертит в руках. «Дурак ты, Казис, — говорит он себе. — Как будто это поможет? — Помолчав, он стукает молотком по дужке и добавляет: — Спору нет, если в дверь…»

В среду постучали в окно. Была ночь, и Аксомайтисов разбудило негромкое постукивание по стеклу. Казис первым поднял голову и прислушался.

— Магде, — потрогал он жену.

— Я не сплю. Слышу.

Казис почувствовал, как задрожало жаркое тело жены, и, выбравшись из кровати, босиком зашлепал по комнате. Осторожно приподнял краешек дерюжки, посмотрел во двор. У высоких ив маячила тень. Другая тень двигалась у забора. Под окном человека не было видно, какое-то время стояла тишина. Вдруг за стеклом появилась белая рука, и Аксомайтис, вздрогнув, отпрянул. Снова раздался стук.

— Что делать? — прошептал он; то ли у жены спрашивал, то ли у самого себя. — Что делать-то?

— Боже мой, боже!.. — стонала Магде.

— За последней коровой пришли! Мало им телки? Все заберут, живьем нас съедят…

«За то, что перед большевиками выслуживаешься, — сказали они тогда и объяснили: — За то, что помогал Маркаускасов увозить…» А теперь?.. Кто знает, за что теперь.