Жаждущая земля. Три дня в августе

Проселок усеян соломинками: когда везли рожь, нападали. Справа желтеет ячмень, слева остро пахнет зеленая, как рута, картофельная ботва. Здесь клочок клеверища, там лужайка, петля речки, ольшаник. Шесть гектаров небогатой земли. Перебивались кое-как, как могли, воевали с нуждой, но беды словно чирьи: один залечил, другой выскочил. Да еще хлестче жжет, еще больнее дергается набухший стержень. Спасибо, что Магде все свою молитву твердит: вот спихнем этот день, а завтра, гляди, и лучше будет. Молитва старая, но не надоедает. Возьмешь да и поверишь в нее, как ребенок в сказку. Авось завтра и вправду иначе…

«И откуда эти камни берутся? Когда едешь с полным возом, колеса подпрыгивают, колосья осыпаются — чистое зерно пропадает… Отнесу-ка парочку, пускай где-нибудь с краю полежат. Осенью, хоть плачь, надо с поля камни собрать. Не можешь на косу налечь — гремит, как по булыжнику, а при пахоте плуг швыряет, лемех зубрится. Будто из-под земли растут. Собираешь-собираешь, огромные кучи камней насобирал, а вспаши поле, пройдись бороной, и глянь — снова торчат, смеются над тобой. Интересно, как у них, на одном большом поле-то? Неужто и при колхозах камни из земли лезут? Или у них машина есть, чтоб камни собирать? Газеты пишут, кругом будут машины! Коров и то машина будет доить. Передохнет Магде, не придется за соски тягать. Тогда и я сам, черт меня не возьмет, корову подою. Нажму, чего надо, и течет. А теперь — тискаешь-тискаешь, и больше в рукав, чем в подойник. Ну да, это как по той молитве — завтра лучше… Но ведь до этого «завтра» еще не одна ночь. Кто сказал, что летом ночи коротки. Когда не можешь спать спокойно, ночи нет конца.

Полыхнула молния. Извивается, будто змея. Видать, далеко, грома не слышно. А туча большущая, черная. И так быстро занимается, заволакивает край неба, гасит закатную зарю. Может, пронесет, а то и хлынет. Дождь сейчас очень даже к месту. Для картошки в самый раз и для огородов. Да и яровые так быстро бы не дошли, зерно бы уродилось покрупнее. Хорошо бы не затяжной, ночку покапал, и ладно. И чтоб гром слишком не громыхал. А то дети пугаются, не спят. Этот сосун пищит, как поросенок. Магде говорит, надо будет у Юрконене спросить, может, травками какими попоить. Эх, какие там травки! Видать, перепугался, когда ночью в окна колотили…

Чего это Чалка места не находит? Как меня увидела — сразу заржала! Топочет стреноженными ногами. Кормежка тут никудышная, осока крупная, не наешься. Хорошо бы на клеверище привязать. Но, может, взойдет клевер по второму разу, иначе что зимой делать станешь?! Ладно, Чалка, в хлеву на ясли сенца тебе бросил, найдешь. Я тебя не забываю. Корову, бывает, забуду — Магде даже упрекнет иногда, — а тебя не забываю. Магде пускай за коровой смотрит, а ты моя. Не фыркай, Чалка! Может, путы бабки натерли? Привязал бы не стреноженную, да ты ж шальная, не слушаешься — вздернешь голову и пошла сигать да ячменем лакомиться. А может, перед дождем беспокоишься? Видать, хлынет. Тучи уже все небо затянули. Ветерок подул, листочки ольхи зашумели. Ладно, Чалка, побежали домой. Ты меня принесешь, что тебе, одно удовольствие. Да и мне хорошо, когда ты трусишь ровной рысцой. И так гордо шею выгибаешь. Не скажешь, что рабочая кляча. Видать, есть в тебе кровь рысака, наверно от отца, а то мать у тебя, знаю, была так, овечка. Не спросил у Пачесы, когда покупал. Спрошу как-нибудь при встрече, хорошо б не забыть».

— Чалка!

— И-го-го…

— Помолчи, Чалка, потерпи. Сейчас так понесемся, что молния нас не догонит. Дай только выдерну колышек…

Вот это сверкнуло! Ты что, Чалка, спятила?! Дерешься. Вот опять… Чалка!.. Так тепло… Они меня ждали… Где Чалка?.. Луг мягкий и теплый… Пахнет вареной картошкой и зеленым луком… А она все доит… И этот… пищит… Магде, почему ты ребенка… я сейчас, Магде… они меня ждали…

Теплая земля — и мягкая…

Магде, забери ребенка… не видишь, что ли…

Земля… холодная…

Завтра… будет лучше… Лучше… лучше… лу…

…Лошадь со спутанными передними ногами несется вприпрыжку прямо через ячменное поле, влетает в распахнутые ворота хутора.

В черном небе сверкают молнии.

Казис Аксомайтис лежит, уткнувшись лицом в истерзанный копытами Чалки лужок, вцепившись пальцами в холодную, росистую землю.

Андрюс так за ночь и не сомкнул глаз. Срывает с окна полосатую дерюжку, снимает крючки, толкает раму. Полной грудью вдыхает утреннюю прохладу — она пахнет свежей росой и вянущей рожью. Садится, кладет руку на подоконник и в бороздках пальцев видит засохшую кровь. Крепко, до боли зажмуривается, мотает головой, но не может стряхнуть страшную картину; она как запекшаяся кровь — мыл, да не смыл…

Выстрелы застали их врасплох, они съежились, застыли. Словно под окном бабахнуло.

— О господи наш, Иисусе Христе! — завопила Юрконене.

Еще раз грохнуло, и Кряуна отскочил от окна.

— Вот дьяволы! Начинается…

Бесшумно положили они вилки на стол, кое-как прожевали куски, с трудом проглотили. Сидели, подобравшись, и ждали, не смея слова сказать. Но наступила тишина. Зашумела ива, где-то вдалеке прогремел гром.