Жаждущая земля. Три дня в августе

— Дай ему… — прыгает Маляука, даже автомат с плеча снял; у старика дрожат руки, не может он вытерпеть того, что Андрюс отнекивается.

— Рожь в поле, — Андрюс смотрит за изгородь, где белеют суслоны.

— Устроился в кулацком гнезде, все у него кулацкое!.. А что вчера два наших парня погибло, это ерунда! Ему рожь жалко!..

— Такое вёдро… Рожь что порох…

На крыше гумна стучит клювом аист. Трещит, запрокинув клюв, хлопает крыльями. Поднимается, делает круг и снова садится в гнездо.

Мужчины вертят головами, следя глазами за аистом, нарушившим тишину хутора, а Маляука поднимает автомат и прицеливается. Короткая очередь раздирает тишину, Тересе вскрикивает, хватается руками за голову и видит, как у конька крыши взлетает пыль над вековым аистиным гнездом. Аист шлепается на соломенную кровлю, катится вниз, словно рваная тряпка, подхваченная ветром. Другой подскакивает, бессильно хлопает своими большими крыльями и камнем падает вниз, прямо в высокие заросли лебеды.

Маляука хохочет; лицо у него багровое, резко дергаются белые брови.

— Вот так и в бандитов! Прямой наводкой.

Смеются и другие парни, но потом, переглянувшись, растерянно замолкают. В расширенных глазах юнца блестят слезы.

Юргис Наравас гневно смотрит на своих людей и хрипло кричит:

— Маляука, отдай автомат! Это тебе так не пройдет! Поехали! Живо!

Вооруженные люди вскакивают на пустую телегу, Андрюс отвязывает вожжи и изо всей мочи хлещет лошадей. Телега вылетает из распахнутых ворот и мчится по дорожке мимо яблонь.

Тересе провожает взглядом телегу, потом идет на онемевших ногах в гумно. Тут она вспоминает минувшую ночь, Аксомайтиса и застывает посреди двора.

Пахнет порохом.

Телега тарахтит по большаку, громыхает по доскам моста через Эглине. И замолкает.

От хутора Аксомайтисов плывет надрывный плач.

4

Женщина останавливается на бугре, осматривается. На полях уже хозяйничает осень. Дома попрятались за старыми тополями и садами, и если б не узкие проселки, отходящие от большака, подумал бы: чьи-то руки затащили постройки в чащу, укрыли за деревьями — подальше от посторонних ушей да глаз. Хорошо было обходить деревню, когда избы толпились у большака. А теперь бродит уже второй день, и конца не видно хуторам… Ноги отказывают, все тело ноет, и она думает: не стоило за это браться. Есть же помоложе… Но дождешься ли? Отвращаются люди от церкви и господа, не зря над деревней занесен карающий меч архангела Гавриила.

Юрконене крестится и, опираясь на палку, шлепает по обочине раскисшей дороги.

В избе Скауджюса пусто. Она входит в кухню — как обедали, так и оставили стол; жужжат мухи, хлеб и грязные миски зачернели от них. Засовывает голову в чулан — стоит мотовило, разноцветными нитями пестрят на лавке витушки; видать, здесь собираются ткать покрывала.

За хлевом, в загородке, Скауджювене повалила наземь овцу, налегла на нее всем своим грузным телом и знай щелкает ножницами — снимает с овцы шубу. Юрконене слово, другое — хороша шерсть-то, не поздно ли стрижешь, не успеет ведь отрасти до убоя — и к делу: настоятель в воскресенье мессу за деревню служит, вот она и собирает пожертвования; и с Валюкене договорилась — та дает горницу для общей молитвы, а угощение — в складчину, каждый принесет, что не жалко.

Старуха выкладывает все сразу, как «Отче наш», и добавляет:

— По десятке все дают, может, и ты не откажешь.

Овца поднимает голову, испуганно смотрит на женщин и, посучив связанными ногами, принимается жалобно блеять. Скауджювене, прижав овцу локтем, со злостью трет ей брюхо и отвечает:

— Десять рублей — деньги. Вчера вот мой целый воз поставок отвез, а сколько дали? Так-то, тетенька, не из лужи эти рубли черпаем.

Старуха понимает. Все как есть понимает, ей не надо говорить да еще пальцем тыкать. «Сама знаешь, Скауджювене, какая жизнь-то, — сегодня овцу стрижешь, а завтра… Откуда знать, может, по тебе уже свеча горит, господи наш Иисусе Христе, спаси и помилуй. Меч занесен, а на кого упадет?.. На все воля божья, не надо господа гневить, Скауджювене…»

Скауджювене, опираясь руками в землю, неуклюже встает — дородная, вся колышется, и такая рослая, что старуха рядом выглядит девочкой, — и уходит в избу с ножницами в руках.

— Спасибо, за яйца выручила, кое-как наскребла.

Юрконене задирает верхнюю юбку, достав подвязанный у пояса кошелек, засовывает в него захватанные бумажки и, сказав, в который час в воскресенье месса, бредет к воротам. В саду на деревьях белеет крупная антоновка, кислый запах напоминает старухе, что обед был несытный и в дорогу ничего не взяла. Надо было хоть горбушку хлеба прихватить — пожевала б, пока от хутора до хутора плетется…