Жаждущая земля. Три дня в августе

Где же правда, за которую он мог бы держаться, которая осветила бы его разум, как лампа избу, чтоб все стало ясно и понятно?.. Он хватается за свою веру, как утопающий за соломинку, и долдонит: это долго не протянется… Имя Литвы не утонет в море большевизма, есть кому… Да-да, есть кому позаботиться о том, чтоб слово «Литва» прогремело на весь мир! И все увидят, что Литва не брошена на колени, что она жива и сражается… Готова сражаться до конца, она не сдастся… Он — командир отряда, командует своими людьми, но они его не понимают. Для них земля — начало всех начал… Сегодня же они вернулись бы к земле, если б не страх, и из страха они все больше пятнают себя кровью. Сокол не в силах их удержать. Колесо крутится, хотя он чувствует — не так все, не так… Что-то не так, если литовец убивает литовца, брат — брата, сын — отца… Это ли истинные враги, против которых следует сражаться?.. Сражаться против которых он ушел когда-то?..

Сокол невольно придерживает шаг, плетется, не видя ничего вокруг. В груди жарко, в горле — комок, ноги одеревенели; так и тянет присесть на кочку, полной грудью дышать прохладным воздухом полей и забыть свою судьбу, оставить ее где-то далеко-далеко… Кажется… кругом носятся дети, первоклассники, второклассники. Толкаются, резвятся на лужайке. «Дети, посмотрите, желуди, — говорит он. — Из желудей получается вкусный кофе…» Веснушчатая девочка плачет, подбегает, трет кулачком глаза: «Учитель, меня толкнули… Учитель… учитель…»

— Заснул, Сокол? — откашливается за спиной Панцирь, и Сокол, вздрогнув, сжимает автомат.

«Не будь милосердным самаритянином, — смеется он над собой, — не пробуй проповедовать братство и любовь, а то с ходу схлопочешь пулю в лоб. Если не от истребителей, то от своих. Ладно, не копайся в собственных потрохах».

Не первый такой приказ отдает он себе. Сколько раз уже отгонял воспоминания, обрывал мысли, сколько раз нес чепуху, острил, ругался последними словами. Лекарство, которым часто пользуешься, а то иначе… Говорят, в отряде Грома один парень сошел с ума, чуть всех в бункере не перестрелял. Успели его самого…

Шаги тяжелы, словно ноги внезапно сковала усталость.

— Куда идем, Сокол?

Куда они идут? Не скажешь ведь, что отлучился из отряда единственно для того, чтоб не видеть суда над новоселом? А может… Он то и дело вспоминает свою деревню — его эта деревня, его! — вспоминает свою ученицу Тересе. Повидает, разузнает новости. Ведь старая Юрконене — ходячая газета.

— Надо разведать положение в округе, — отвечает Сокол.

Высокие, кудрявые тополя хутора Маркаускаса, вонзившие вершины в черное небо, кажутся исполинскими штыками.

— Сокол, не пора ли проведать кукушонка? Андрюса, говорю.

Не первый раз Панцирь напоминает об Андрюсе.

— Никто не жалуется.

— Да новосел же!

— Спешка ни к чему.

— Будем ждать сложа руки, пока большевички нас самих не перещелкают? Дудочки, Сокол!

Сокол не отвечает, только морщится и, сгорбившись, крадется вдоль кустов.

В деревне лениво тявкает пес. От хутора Валюкене доносятся нестройные мужские и женские голоса:

— Иисусе, сын господень, внемли молитве нашей…

Они останавливаются, прислушиваются.

— Пусть мольбы наши до тебя долетят…

У Сокола перехватило горло, он задыхается — над его могилой никто не сотворит этой молитвы. Даже гроба не будет. Забросают землей: как околевшего пса… И креста на могиле не будет.

— Молятся, сволочи… А если б так пройтись из автомата по этому осиному гнезду?.. — Панцирь мрачно хохочет.

Сокол молчит. Он не себя пожалел. «Хуже всего погибнуть, не зная, дал ли хоть что-нибудь людям. Пока работал учителем, все было ясно. А теперь?.. Когда же ты снова войдешь в класс и скажешь: «Доброе утро, ученики»?»

У угла избенки он снова прислушивается. Внутри темно, огня нет. Хоть бы кто шелохнулся! Словно там ни души.

— Ты постой, я на минутку, — шепчет Сокол.

Подходит к двери, дергает за ручку и отступает в сторону. Кажется, проходит целая вечность, пока раздаются шаги, звякает крюк и скрипит дверь.

— Где ты так долго?..

Сокол делает шаг вперед, берется рукой за край двери, и Тересе, прислонясь спиной к косяку, еле слышно выдыхает:

— Господи…

Она ждала Андрюса. Она думала, это Андрюс… потому так широко распахнула дверь…

— Это я, Тересе. Не бойся.

Он слышит, как девушка ловит ртом воздух, словно захлебнувшись.

— Ты одна, Тересе?

— Од… одна.

Сокол перешагивает через порог и стоит у двери, глядя на Тересе, которая маячит в темноте. Она ждала Андрюса…

— А мать где?

— У Валюкене. Молится.

— И Андрюс там? — усмехается Сокол.

— Нет, он…

— Обещал прийти?

— Не знаю, ничего не говорил.

Андрюс сию же минуту может появиться. На дворе Панцирь… Прямо ему в лапы. А если Андрюс заметит Панциря и сбежит?.. И донесет?.. «Какого черта ты сюда пришел?»

— Вы присядьте, учитель.

Голос Тересе ровно такой же, как в те дни, когда он приходил навестить свою ученицу. Присядьте… «Почему она меня так называет — учителем? Я давно ей не учитель… Я вообще не учитель, и она это знает…»

Он кладет автомат на стол, нашаривает стул. Тересе садится на кровать. Шуршит сенник, скрипят доски.