Жаждущая земля. Три дня в августе

Рука, опиравшаяся на крышку колодца, онемела и медленно согнулась. Тересе наклонилась над колодцем, все ниже и ниже опускала голову, словно силясь разглядеть в воде свое отражение. Но вода была очень уж глубоко. Она нагнулась еще ниже, и тут под ложечкой у нее что-то шевельнулось. Оторопев, она прислушалась. Снова шевельнулось что-то в ней, перекувырнулось и как бы затукало. Она вскочила, отбежала от колодца и прислушалась с рукой на животе — вдруг опять шевельнется?.. Оставив корзину у колодца, она ушла в избу, уселась и сидела, не двигаясь, до сумерек.

Не раз еще звал Тересе глаз колодца, но она все откладывала: «Нет, не сейчас… еще не время…» И тут захворала мать. Тересе варила ей травки и корешки и давала то с горячим молоком, то с топленым маслом — мать ей говорила, как. Но старуха не поправлялась. С каждым днем ей было все хуже. Хоть плачь, надо везти ее к доктору. Но откуда телегу взять? Не попросишь же Андрюса! Тересе даже не обмолвилась ему, что мать плоха. Да и старуха отмахивалась: «Пройдет. Только-только привязалась хворость, и уже по докторам сигать… Вот полежу, травок попью, и полегчает…»

Тересе сновала что челнок — из избенки на хутор, с хутора в избенку. Прибавилось забот, некогда было спину разогнуть и думать. Да и старуха теперь реже бередила дочкины раны — то ли притерпелась, то ли благодарила бога, что есть кому о ней позаботиться, когда хворь скрутила, — если б не дочь, капли воды бы не дождалась, о господи наш, Иисусе Христе. Но правду-матку резала по-прежнему. Чуть что — Тересе задержалась, не то подала или не то взяла — и старуха уже трясет высохшими, как жердочки, руками и давай брюзжать: «Спишь и видишь, чтоб я ножки протянула! Нет уж, ты как есть зараза, о господи наш, Иисусе Христе… Ты у меня еще запляшешь!.. Как бы не так!.. Ох, сколько ждать, пока не встану! Не одного еще ребеночка успеешь заделать, о господи наш…» Потом затихнет, пустит слезу и вздохнет от всего сердца: «А мне, думаешь, легко жилось? Тянула лямку, кровавыми руками рожь Маркаускаса вязала, на телеги грузила, свеклу сажала да полола… Что я видела хорошего, что нажила? Ах, Тересе, Тересюке… А ведь хотела такой малости… Весь свой век такой малости хотела — хоть один день прожить без забот. Иду, а заботы за мной как собаки гонятся, и нет им конца…»

Мать причитала каждый раз теми же словами, и эта жалоба для Тересе была что полынный настой. Она думала: будь ее беда бедой Андрюса, все бы обошлось. Даже если Андрюс оттолкнул бы ее, ей не пришлось бы от людей скрываться… и от себя не пришлось бы скрывать этих страшных мыслей. Ведь ни матери, ни Андрюсу не скажешь: отец ее ребенка — бандит Панцирь. Отец ее ребенка бандит. Панцирь Андрюса, или Андрюс Панциря раньше или позже убьет… Ее сердце знало, каждый вечер она ложилась с этой мыслью: может, уже сегодня?..

В один дождливый вечер, поздно вернувшись домой, она застала в избенке Сокола. Тот сидел, опершись рукой на стол и зажав меж колен автомат. Тересе так и застыла на пороге, прислонилась к дверному косяку и, спрятав руку за спину, старалась нашарить щеколду и броситься во двор.

— Не узнаешь, Тереселе? Это же учитель, — прошамкала на кровати мать, и в ее голосе прозвучало старое: «Подумать только, к нам зашел учитель!»

Сокол долго не спускал глаз с Тересе. Потом улыбнулся:

— Тересе — моя ученица. Как подумаю… Хорошая у вас дочка, тетушка.

Мать замазала руками, вздохнула и закашлялась, будто поперхнувшись.

На подгибающихся ногах Тересе прошла по избе и, не снимая мокрого ватника, села в ногах у матери.

— Как Андрюс?

Тересе залил жар, к горлу подступила тошнота.

— Все еще таскает свою кочергу?

— Я бы ему глаза выцарапала, большевику треклятому! — не выдержала мать. — О господи наш, Иисусе Христе! Кабы не моя хворость… Ладно, дай встану, он еще попомнит, этот кобель!

— За что же вы так, тетушка?

— За что?! Сейчас узнаешь. Да что и скрывать-то. Так вот! Эту мою заразу… этот кобель… Если не видать пока, то скоро вся деревня пальцами будет показывать…

Тересе съежилась, спрятала лицо в ладони.

— Не он… не Андрюс! — крикнула она прерывающимся голосом. — Не Андрюс, мама!

— Никак пес, ежели не Андрюс?

— Не Андрюс!

Сокол заерзал, громко скрипнула лавка. У Тересе на кончике языка вертелось: «Панцирь!» Швырнуть бы это слово, как камень. Но в кого швырнуть-то? «Помни, хоть слово пикнешь — аминь!» Молчать. Молчать, стиснуть зубы, хотя холодное железное слово само просилось наружу: «Это Панцирь! Панцирь!»

— Если Андрюс тебя обидел… Тересе, скажи…

«Панцирь! Панцирь! Неужели ты не знаешь, кто у тебя в отряде! Сам ведь послал Панциря… Неужто ты их не знаешь?.. Но почему Панцирь велел никому не проболтаться? Соколу? Вдруг Сокол ничего не знает и Панцирь его боится… Аминь. Аминь…»

— Ведь Андрюс, правда? — настойчиво допытывался Сокол.

— Нет, нет, — Тересе качала головой и кусала губы, чтоб не сорвалось это ужасное имя.

— Дура девка, учитель…

— Вы, тетушка, на нее не сердитесь. И не браните, не надо. Тересе не из таких, чтоб ее зря мучить.

— Скажешь, еще похвалить ее, что с этим большевиком?..