Жаждущая земля. Три дня в августе

— Неважный из меня доктор… — бормочет он.

— Все вверх тормашками пошло, а ты камень за пазухой носишь. В субботу у нас собрание. Колхоз будет.

— Уже?

— Уже.

— Ну, а ты как?

— А что я…

— Запишешься?

— Там видно будет. Может, когда всех в кучу сгонят, все отберут да разденут догола — говорю, может, наново тогда породнимся. А, Андрюс? Думаешь, тебя эта передряга минует? Опять будем братья. Как в детстве — голопузые.

Андрюс смотрит на него мрачнее тучи.

— Это еще посмотрим, не спеши хоронить, — говорит он как может тверже.

— Чего тут смотреть, и так видно.

— Поговорили, и будет.

Пятрас пожимает плечами, вздыхает и погоняет лошадей.

— Отец совсем плох. Долго не протянет, — уезжая, напоминает он.

Со скрипом удаляются сани, а Андрюс все еще стоит и ковыряется в шлее Воронка.

На дорогу выбирается и Кряуна.

— Анеле за пенек зацепила, чертовка. Будто бабе в лес?.. Бабе место у печки да в кровати, а не волоком править.

Андрюс с трудом залезает на бревна, берет вожжи, дергает.

— Поше-ол!

— Как по-твоему, Андрюс, вторым заходом успеем еще столько взять? Хорошо бы за день два раза съездить!

Андрюс уставился на цокающие копыта лошадей. Ничего не видит и не слышит.

2

Тересе влачит день за днем, словно камни в году. Боится остановиться, распрямить спину и оглядеться — сколько еще этих дней-камней осталось? Хватит ли сил? Что будет, если оступится?

— У моей дочки — пригульный! — хваталась за голову мать. — О господи наш, Иисусе Христе, спаси и помилуй…

Каждый день мать поедом ела Тересе, кляла ее на чем свет стоит. Утром проснется и с ходу:

— Валяешься! Как ни при чем, будто так и надо… О господи наш, Иисусе Христе, сказала и еще раз скажу — неужто я бы ее лечила, когда она маленькая хворала? Улетела бы в рай белая, что твой ангелочек, чистая да невинная. А я-то думала, дождусь, будет мне радость на старости лет, будет опора. Внуков дождусь… А как же, дождусь! Под кустом нагуляла или где на сене… О господи наш, Иисусе Христе! Ты слышишь! Что ты о себе думаешь, отвечай!..

Тересе накрывалась с головой и сжималась в комок, но мать наконец, не стерпев, подходила, сдергивала одеяло и поднимала над ее головой увядшие кулачки:

— Как тебя святая земля носит! Разрази тебя гром!

Тересе бросалась из дому, убегала на хутор. А там на нее смотрел Андрюс — его глаза спрашивали: «Кто он? Кто?» Вечером в избенке мать снова заводила одну и ту же песню:

— Лучше б не родиться, лучше б умереть… Была бы дурочка, так ладно! А тут — здоровая телка… О господи наш, Иисусе Христе… Сказала и еще раз скажу: кто от церкви отстанет, к тому бес пристанет. Маркаускасы, те с нее глаз не спускали, а тут… Что и говорить! А теперь, когда хутор разорили… когда разлитого молока и собаке и кошке… Изба и хлев, все идет насмарку… и человек… и человек уподобляется скотине. О господи наш, Иисусе Христе, под ракитовым кустом, а то на сене…

Наступает утро, и хоть глаз не открывай, до того страшно, хоть из дому беги. И она спозаранку убегала на хутор. Как-то вечером, когда в окнах дома заиграло закатное солнце и в воздухе залетали багровые искры, метя прямо в глаза, Тересе окатила водой у колодца в корзине картошку для свиней и застыла, оцепенела от мысли, что ждет ее сегодня вечером и завтра утром. Через месяц, через полгода — там, в избенке, и здесь, на Маркаускасовом хуторе. Андрюс ушел в деревню; куда и зачем, не сказался — теперь от него слова не услышишь, и Тересе оцепенела, кажется, впервые осознав, как тяжка ее ноша. Ноги налились свинцом, она пошатнулась. Вся она стала какая-то грузная, неуклюжая. Ухватилась рукой за ворот колодца, села на цементный сруб. Покосилась вниз, в глубине заблестела черная вода. Словно подмигнули ей оттуда: «Приходи, а?..» Она так и оторопела, но от колодца не отошла. Даже не отвернулась. Смотрит, и ладно. Она уже ходила к Маркаускасам, когда утопилась Мортуте, служившая у Лаукониса. Они с ней дружили, пели на два голоса, о парнях болтали. У Мортуте уже был суженый. Лицом пригожий и вообще что надо. Мортуте говорила: «Когда я замуж выйду, ты пойдешь ко мне служить? Я же буду богатая!» Потом, правда, как воды в рот набрала, а когда Тересе обмолвилась о свадьбе, покраснела и крикнула: «Жить мне неохота!» — «Ну и дуреха же ты», — выговорила ей Тересе. Не прошло и недели, как вся деревня загомонила: Мортуте вытащили из колодца. Даже мертвая она была красивее всех.

Черный глаз колодца снова подмигнул Тересе: «Приходи, а?.. Нагнись немножечко. Вот так… Еще ниже, еще чуть-чуть. Тут спокойно, над тобой не смеются и никому ты не мешаешь. А жизнь будет идти своим чередом. Кому ты нужна такая?»