Жаждущая земля. Три дня в августе

Никто не пожелал ему с трибуны ни светлого будущего, ни открытых дорог, ни удачи в построении светлого здания… Дайнюс вышел в жизнь за год до аттестата зрелости. Осенью в школу не вернулся, и учительница литературы сказала: «Вот и хорошо, все равно не вытянул бы на выпускных…» Языки и литература не давались Дайнюсу, это верно, и он не очень-то огорчился, что пришлось бросить школу. Он был нужен дома — отец заболел, его увезли в больницу. Дайнюс как сел на трактор в начале лета, так и не слез до поздней осени. Пахота, потом сев… Страде не было конца. Ему, сызмальства привыкшему к труду, работа не только не была в тягость, но и наполняла его дни ощутительным смыслом. Казалось, он созревал одновременно с рожью, которую посеял, и сам подчас удивлялся своему возмужалому виду — крепкие ноги в сапогах чуть расставлены, задубелые ладони опущены, брови насуплены. За полгода он перерос своих сверстников, стал старше их на несколько лет. Субботними вечерами он приходил в школу. Пряча в карманах руки, с которых не удавалось смыть смазку, стоял в углу, смотрел на сцену. Оживал, увидев струнный оркестр. Дайнюс четыре года был первой скрипкой, но теперь никто не звал его, никто не предлагал сыграть его старую партию — на скрипке неуклюже пиликал долговязый паренек. Когда начинались танцы, Дайнюс выходил во двор, угощал парней сигаретами и не знал, о чем с ними разговаривать. Больше слушал сам: об учителях, одноклассниках. Казались странными их мелкие несчастья, дурацкие ссоры — все отдалилось, стало чужим. А когда все гурьбой высыпали с танцев, он подходил к Шаруне, девушки услужливо отставали, и они оказывались вдвоем темным вечером на дороге. Шли медленно, молча, как бы нечаянно касаясь руки друг друга и пугаясь этой близости.

— Ты меня забудешь, Шаруне, — однажды после долгого молчания сказал Дайнюс.

Шаруне вздрогнула — он это почувствовал, потому что держал ее за пальцы.

— С чего это ты? — спросила Шаруне.

— Ты меня забудешь.

— В голове у тебя… ха! — Она рассмеялась слишком уж беззаботно, даже, пожалуй, искусственно.

— Не смейся, Шаруне. Забудешь.

— Но почему?

— Я чувствую.

Шаруне встряхнула распущенными светлыми волосами.

— Неправда!

— Мне скоро в армию.

— Ну и что?

— Забудешь.

— Никогда, Дайнюс. Я буду ждать тебя. Правда, буду.

Дайнюс обнял Шаруне, волнующе хорошую и родную — ту самую Шаруне; с которой катался на озере («Дайнюс песню напевает…»), носился наперегонки по лесу, готовил уроки, читал те же самые книги. Волосы Шаруне пахли весенним ветром, Дайнюс спрятал в них лицо и целовал пушистые пряди, потом коснулся губами ее маленького нежного уха, прохладной щеки.

— Мы всегда будем… — шепнула Шаруне, нашла губами его губы, подняла руки и обняла Дайнюса крепко, словно доказывая силу своей любви. Потом оттолкнула его, попятилась.

— И ты не веришь? Я вижу, не веришь!

Шаруне огляделась вокруг, посмотрела на оробевшего Дайнюса и пустилась бегом по озеру. Под ее ногами зазвенел, затрещал ячеистый, изъеденный мартовским солнцем лед. У Дайнюса ноги подкосились. Он знал, что Шаруне может выкинуть любой номер, но чтоб так… А Шаруне уже бросилась назад.

— Я бы все озеро перешла, я бы тебе доказала, — шептала она, дрожа на берегу. — Там вода — черная и холоднющая!..

— Шаруне…

— Мы будем вместе, Дайнюс.

Я верил. И она верила, я знал это, в свои слова и свое чувство. А на Купалу, когда она оттанцевала ночь после выпускного бала и мы встретились, я предложил ей выйти за меня. Она рассмеялась, я обиделся, оттолкнул ее и хотел убежать, но Шаруне не отпустила меня. «Куда нам спешить, Дайнюс? — спокойно спросила она и рассудительно добавила: — Мы ведь еще дети». — «Не дети уже, Шаруне… — Я хотел показать ей свои задубелые ладони, но сдержался и сказал только: — Ты меня забудешь». — «Никогда!» — поклялась Шаруне. И мы снова поверили в это.

Осенью Шаруне укатила учиться, а Дайнюс, уложив в чемоданчик пару теплого белья, шерстяной свитер и варежки, что связала еще мать, отправился в военкомат, выпил и всем рассказывал, какую необыкновенную девчонку оставляет. Кто-то посмеялся — думаешь, без тебя некому будет с ней побаловаться, и Дайнюс увесистым кулаком тракториста двинул ему.

Потянулись годы воинской службы и нетерпеливых писем.

…Кажется, кто-то шепнул Дайнюсу — тормози, и он останавливает комбайн. Бункер полнехонек — еще полпрокоса, и зерно посыплется через края. А грузовик как нарочно у комбайна Варгалы. Жди теперь, никуда не денешься. Самое время распрямить спину и размять ноги. Дайнюс бродит по жнивью, щупает колосья в валках — не осталось ли зерен, и все поглядывает на вековой клен, на липы Крейвенаса. Раскидистые липы окружают сад и постройки. Во двор и не заглянешь. А если даже заглянешь — не будет же Шаруне торчать во дворе да пялиться на него, Дайнюса. «Послушай, что умные люди говорят, парень! — думает, криво улыбаясь, Дайнюс. — Не забывай, кто ты такой, не уносись в облака!»

Красный комбайн пышет жаром. Зноем дышат потрескавшийся глинозем, побелевшая рожь; лицо и губы горят.

Сбегать к озеру искупаться?