Жаждущая земля. Три дня в августе

— Зайдем-ка, мужики, к вдовушке погреться! — предложил как-то местный парень по кличке Мошонка.

Что с лесоруба взять? Пошли так пошли. Ввалились гуртом в избу, чинно поздоровались с молодой хозяйкой, что хлопотала в кухоньке, а Мошонка с ходу к ней — вертится вьюном, разговор ведет:

— Ты, Антасе, всех наших парней забраковала, вот я тебе дальних привел, авось выберешь кого? Верно, мужики, бабенка в самом соку!.. — И ущипнул ее в бок.

Лесорубы, все еще толпясь у двери, фыркнули, но Антасе, не долго думая, огрела остряка по носу ветошкой. Долго хохотали лесорубы, хлопая себя по бокам, а Мошонка вытирал рукавом вымазанный сажей нос и все спрашивал:

— Уйти нам, да? Уйти? Выгоняешь нас, да?

Антасе метнулась в комнату, смахнула тряпицей лавку, убрала со стола, придвинула стул и пригласила всех располагаться. Мошонку она как бы не замечала. Мужики налегли грудью на стол, достали из карманов завернутые в газету хлеб, сало, колбасу, крутые яйца.

— Сейчас я вам мятный чай поставлю. Кипяток уже на плите.

— Вот потрафишь, хозяюшка, спасибо.

Крейвенас сидел в конце стола, складным ножом, что смастерил Стяпонас, поддевал сало, ломал хлеб, и с каждым куском по жилам растекалось тепло избушки. В плите потрескивал огонь, с шипеньем источая запах вареной в мундире картошки, брызгал на конфорки чугунок, все было будничным и знакомым. Как дома, подумалось ему. Вот бы так каждый день! Это не на пне, когда тебе за шиворот капает…

Кровать застелена клетчатым покрывалом, словно сугроб, высятся две подушки в вышивных наволочках. На стене — коврик с красными тюльпанами и красивыми словами — «Спокойной ночи!». Чисто, каждая вещь знает свое место — иначе и не поставишь. И стаканы дала, даже по ложечке перед каждым положила. Посреди стола — кувшин с мятным настоем, тарелочка с рафинадом. «Мы и без сахара, хозяюшка, не стоит тратиться». — «Да ладно, чаевничайте, угощайтесь на здоровье». Сама разлила настой, сама сахару в стаканы побросала, будто жалко… Присела на лавку и любуется, как смачно едят мужики, как схлебывают кипяток да греют озябшие просмоленные руки. Одного Мошонку как бы не замечает, да и он сам не свой, жует без вкуса, носом шмыгает.

— Загляните и завтра согреться, мужики. Чаю не жалко, — пригласила Антасе, провожая их до порога.

Лесорубы вернулись в промозглый лес какие-то затихшие, подобревшие. Крейвенас молчал и слушал разговоры. Один выхваливал Антасе, другой обещал подыскать ей хорошего мужа, третий сам собрался посвататься: и домишко не гнилой, и хлевок не пустой, и баба молодая да бойкая; эх, еще можно пожить на славу! Мошонка уже отошел малость и растолковывал то одному, то другому, что многие к ней подкатывались, да она всем от ворот поворот… Сказывал кто-то, вроде с ней чего-то не так… какая-то у нее… Ну, не так у нее, как у всех!

— Чтоб у вас язык поперек горла стал! — не выдержав, брякнул Крейвенас.

— Старику вдовушка приглянулась! — взвизгнул Мошонка.

— Кыш, подсвинок!

Хорошо, что Мошонка успел отскочить: у Марчюса вдруг так вскипела кровь, что он чуть было ему зубы не пересчитал.

Лесорубы замолчали, помрачнели, и снова заиграли пилы, застучали топоры; вздыхал лес, когда ели во весь свой исполинский рост рушились наземь.

Назавтра в избенку ввалились вчетвером. Мошонка, вломившись в амбицию, остался у костра. А Крейвенас обрадовался — не любил он этого зубоскала. Снова пахло мятным настоем, Антасе снова сидела на лавке и, положа на колени руки, глядела на лесорубов.

— Издалека будете? — спросила она.

Мужики перечислили свои деревни — можно сказать, по соседству. И пошутили: мол, свататься приедут по первопутку, с бубенцами.

Крейвенас промолчал.

— А вы?.. — Она протянула это слово, и Марчюсу показалось, что Антасе хотела назвать его дядей. Покраснел он как мальчишка, — было с чего, мало ли кто его дядей величает, да еще под конец недели, когда щетина на щеках.

— От озера я…

— От Лесного-то?

— Ага.

— Красивые у вас места. И люди там лучше.

— Вот еще! — удивился Марчюс.

— Как-то по грибы ходила, добрела до вас, села на бережок отдохнуть, сижу себе. Вода зеленющая — не озеро, а человечий глаз, глядишь и наглядеться не можешь. Ехал мимо человек и позвал — садись, мол. Прокатил, грибные места даже показал!

Слова Антасе ласкали душу Марчюса; она говорила с ним обо всем — не только об огороде да свиньях, — ее речи он мог слушать без конца, и ему становилось как-то легче, забывались и беды, и тяжесть на душе. В тот же вечер, опустив керосиновую лампу до столешницы и прислонив к кувшину осколок зеркала, Марчюс стал аккуратно скоблить бороду; порезался, рассердившись, обругал жену неизвестно за что, послюнив клочок газеты, заклеил ранку и долго правил бритву о кожаный ремень.

Утром жена сказала:

— Будто не в лес, а на храмовый праздник собрался…