Жаждущая земля. Три дня в августе

— Ну конечно. — Рассмеявшись, Шаруне разводит руками, словно обнимая кого-то невидимого в темноте, потом, растерявшись, съеживается.

Идут они черепашьим шагом, и Дайнюс знает — ни ему, ни Шаруне не хочется домой. Тихая ночь, дорожная пыль излучает пряное тепло, молчат кусты сирени, яблоньки. Кое-где из окон бьет свет; на дорогу ложатся черные кружева — тени заборов и деревьев.

Из открытых настежь окон избы Раулинайтиса доносятся зычные мужские голоса. И вдруг кто-то затягивает:

Все собаки лают,
Лапы поднимают…

Нестройные голоса разом подхватывают:

Только наша шавка — нет!

— Если б мне здесь пришлось, в поселке… — Шаруне качает головой.

— Летом лучше у озера, конечно.

— Никакого вида. И шум.

— Вырастут деревья, Шаруне…

Ой, Зузанна,
Скажем прямо —
Жизнь на диво хороша! —

тянут мужики песню, не щадя глоток.

— Тебе не жалко старый хутор?

Дайнюсу нелегко ответить прямо: нет, не жалко. Ведь не поверит Шаруне, да и он сам…

— Давай, пойдем  т у д а, Шаруне.

— Пошли!

Шаруне еще раз говорит, что она «немножко пьяная», и они сворачивают на незаметный проселок, ведущий к озеру. У Дайнюса тоже закружилась голова — наверно, от свежего воздуха полей. Идти бы так и идти, чтоб никогда не кончалась эта дорожка, как в школьные годы. Ему хорошо чувствовать это, хотя он знает, что  э т о  самообман; Дайнюс не верит в чудеса: жизнь — это жизнь, и одну дорогу не пройдешь дважды. Но разве только она, Шаруне, пошла дорогой, а он остался торчать обомшелым верстовым столбом? Может, он тоже идет — другой дорогой, своей дорогой, ведь не всем дано тянуться гуськом.

— Здесь стояла наша изба, — Дайнюс рассказывает, как о седой старине. — Там был хлев, а напротив — гумно… Ты ведь помнишь, Шаруне?

— Твой отец тогда позвал нас с берега и сказал… Ты ушел с отцом в избу, а я осталась в лодке, долго еще сидела в ней.

Дайнюс находит руку Шаруне, крепко пожимает, благодарит ее за то, что не забыла тот день, что все помнит.

— Здесь старые липы росли, а тут сад. А груши какие вкусные! — вспоминает Шаруне.

— У дорожки в саду антоновка, отец под ней себе могилу копал… — У Дайнюса пересыхает в горле.

— А сейчас…

— Сейчас мелиорация прошла, клеверное поле.

— Тебе не жалко родной хутор?

— Деревья и там вырастут, сказал уже.

— Жалко тебе родные места, знаю, — твердо говорит Шаруне. — И будь человеком, не изображай героя.

Дайнюс стоит на клеверище: здесь росла береза, из которой отец по весне брал вкусный душистый сок. Мимо нее к озеру спускалась тропинка, — сколько раз он пробегал по ней… Жаль этих мест?.. А разве не было жалко расставаться с игрушками, хотя их у него, можно сказать, и не было. Хотелось побыстрей вырасти, боялся насмешек, мол, ребенок еще!.. Жалко и старый костюм выбросить — столько лет носил, на танцы в нем ходил, девушки брызгали на лацканы дешевыми духами. Но рукава обтрепались, ты из него вырос. Надо! Со многим приходится распрощаться, если решил жить лучше. Крестьянину ведь и курную избу когда-то покидать было жалко, но ведь не остался он в ней жить! И не в этом даже суть, Шаруне, не в этом. Раньше люди тоже любили все красивое и хорошее; им трудно жилось, они мыкали горе, но верили — станет лучше; не им, так их детям. И были тверды в своей вере, об этом даже песни сложили. И для полного счастья им не хватало только хлеба. А сейчас, ты послушай, Шаруне, человек сыт, одет, при деньгах, его уже не заботит завтрашний день. Уверен, что с голоду не умрет. И будущее детей не вызывает тревог. Человек машинами управляет. Я тоже могуч, за день убираю такое поле, какое вся деревня когда-то не могла скосить. Я сам, понимаешь? И все-таки недостает чего-то… Знаю: завтра сяду на машину помощнее, сделаю еще больше, бумажник станет еще толще… Поработал, погулял… Не один и не два сейчас так себе жизнь представляют. Ну, построю себе дом, куплю машину. Хорошо, а дальше что? Детям в городе кооперативную квартиру куплю… Ну, а дальше? Дальше-то что?.. Послушай, Шаруне, иногда я до такого додумываюсь, что хоть караул кричи. Может, я правда псих? Но ты не знаешь и никогда не узнаешь, что это такое, когда ты садишься на трактор и сметаешь цветущий сад Ты едешь, валишь яблони, и белым облаком взлетает яблоневый цвет. Или валишь облепленные яблоками деревья, давишь их гусеницами. Знаешь, что так надо! Людям за каждую яблоню заплачено сполна. Государство покрыло убыток. И все-таки! Послушай, Шаруне, я как подумаю… Может, потому мне хочется быть здесь в деревне, чтобы хранить красоту. Ты не смейся, я серьезно говорю.

— Ты добрый чудак, Дайнюс, — с восхищением говорит Шаруне и, положив руки ему на плечи, смотрит прямо в глаза — Ты совсем не такой, как другие…

— Как другие… колхозники?

— Как другие мужчины, я хотела…

— Спасибо, — горько бросает Дайнюс; в его голове все еще роятся мысли, мелькают вопросы…