Жаждущая земля. Три дня в августе

В избе шумно, все успели встать. Полина одевает Марюса — тот клюет носом и капризничает. Шаруне причесывается перед зеркалом. Лицо посерело, припухло, глаза заспанные. Мать бегает из сеней к летней кухне, где жарится глазунья — на скорую руку, другой завтрак не приготовила. Отец сидит под окном, положа руки на стол, и смотрит куда-то. Может, на ржаные колосья, вставленные в пустой стакан. От вчерашнего вечера стоят. Затаенная боль отца непонятна Стяпонасу; он криво усмехается, но все-таки сдерживает готовую сорваться шуточку. Сейчас — как нарочно сейчас — вспоминает он, как отец лупил мать хлыстом здесь на полу, как в ярости сбил его с ног… И как скакал на лошади через всю деревню да хлестал его прутом по спине, покрикивая: «Из дому бежать! Из дому!..» Вспоминает блеск штыка, разрезавшего картину, вспоминает далекие горы, упавшие в дорожную пыль… И свою по-детски ужасную клятву: «Вырасту и не прощу тебя, отец! Никогда тебе этого не забуду».

Теперь-то уж точно нет смысла думать об этом — разве отец виноват в том, что твои глаза смотрят вдаль и ищут другой смысл жизни!

Стяпонас сжимает кулаки, в горсти лежит ракушка. Вертит ее в пальцах (когда-то они с Миндаугасом нанизали ракушки на ниточку; индейское ожерелье, — сказал Миндаугас) и сует в карман.

После завтрака Стяпонас выходит за матерью на двор и говорит ей под кленом:

— Мама…

Мать оборачивается, вытирает руки о передник.

— Вы с ней как хотите, если господь разумом обделил… Ребенка жалко. — Отвисшая нижняя губа мелко дрожит.

— Мама, я тебе никогда не говорил…

Ей Марюса жалко, думает он, мама не знает, что уже второй в дороге и весной, после зимы… явится еще один, сын… наверняка сын, зачатый здесь, на земле отцов.

— Когда дом пустеет, хоть головой об стенку бейся… Ребенок хороший, поладили мы с ним.

— Мне кажется, я Миндаугаса встретил.

Мать поднимает глаза, смотрит на Стяпонаса, как на полоумного, и отворачивается.

— Нашел над чем смеяться.

— Я видел его…

Мать снова смотрит на Стяпонаса, ухватившись рукой за штакетину. Нет, это не глупая шутка, Стяпонас спокойно… нет, не спокойно, а как-то из глубины говорит.

— Где ты его видел?.. Когда?..

У Стяпонаса пересохло во рту.

— Там… в Сибири. Три года скоро, в ноябре стукнет…

— Господи! — Мать, кажется, сейчас закричит на Стяпонаса, отругает его, но сдерживается, шепчет увядшими губами: — Чего же ты молчал? Почему не говорил?.. Почему теперь молчишь? Говори, Стяпонас, говори…

Что он может сказать? Он ведь ничего толком не знает, даже сейчас сдуру заикнулся об этом, правда сдуру. Стяпонас съеживается, нагибается.

— Почему молчишь, Стяпонас?..

— Да я не знаю, мама… Может, это и не он был. Я с ним заговорил, а он меня не узнал. Или не захотел узнавать. И пропал, пропал.

— Господи, не понимаю!.. Ты видел его или нет?

— Видел… А может, нет, не знаю. За одним столиком сидели, но он не захотел меня узнавать. Наверно, не захотел…

Стяпонас уже жалеет, что проговорился. Как мать поверит, что брат не узнал брата? Или не захотел узнать? А может, это и не был твой брат, а ты напрасно бередишь душу матери, нарушаешь ее покой.

Резкое утреннее солнце освещает озабоченное лицо матери; в глубоких складках залегли тени. Стяпонас, не спуская глаз, читает эти таинственные письмена, которыми исчертили ее лицо дети, муж и те, что требовали ответить: «Где сын Миндаугас?»

— Ты никому не сказал, что видел  е г о?

— Я только тебе.

— Это был  о н, я знаю, — шепчет мать и берет Стяпонаса за руку; никогда еще так ласково она не брала его руки. — Это  о н  был, только ты никому… Я даже отцу, наверное, не скажу, еще сболтнет кому.

— Если он жив, сам должен объявиться. Зачем себя заживо хоронить?

— Жив он, я знаю. Только ты никому не говори. Ты молчи. Если случится еще его встретить, даже в письме не обмолвись. Мало ли кто может письмо прочитать.

Трогательно и страшно слышать этот голос — он приходит из смутных и опасных лет. Чего она испугалась, мама? Больше всего, наверно, — боже упаси, еще выяснится, что Миндаугас запачкал руки… Она хочет верить в своего первенца, никто пусть не покушается на эту веру.

Стяпонас, свесив голову, идет к распахнутой двери избы.

— Пора, — говорит он, не оборачиваясь; мать растерянно смотрит ему вслед. — Пора, — повторяет он в избе, угрюмо обводя взглядом всех — вдруг постаревшего отца, затихшую Полину с ребенком, о чем-то напряженно думающую Шаруне. — Вперед! — добавляет без особой бодрости, скорей с горечью.

В руке Стяпонаса уже раскачивается чемодан с осклабившимся углом, старый друг его странствий. Отец берет другой чемодан. Шаруне — увесистый узел.

— Уже… — встречает их за дверью мать, который раз вытирая руки о передник.

На садовой тропе пляшут тени яблонь, шуршит под ногами спаленная зноем трава. Идут они молча, не находя слов, которыми могли бы выразить свои чувства, а может, слов, которыми бы смыли горький осадок. Отец откашливается, вздыхает, перекладывает чемодан в другую руку, покосившись на ульи — безмолвные и неживые.

На проселке мать говорит:

— Дальше не пойду, дом один…