Жаждущая земля. Три дня в августе

Плечи Шаруне подергиваются от невеселого смеха. Лежит ничком и думает, думает. Только-только успокоится — даже в глазах вроде бы посветлеет, как снова накатывает тоска, и она, в тихой ярости, впивается зубами в подушку. Нелегко на все наплевать, ох нелегко… А может, написать письмо Ауримасу? Бросить ему в лицо, пускай знает… пускай…

— Завтрак на столе.

Голос далекий, незнакомый, и Шаруне, не поднимая головы, открывает глаз.

— Чего разлеглась, как после порки?

Это мать просунула голову в дверь. Глаза вроде больше стали, блестят печально, словно запотевшее стекло. Скрипит ручка, дверь открывается настежь.

— Валяешься… Да что с тобой?

— Ничего.

— Вчера шлендала, что драная кошка, а сегодня и вовсе скисла. Случилось чего?

— Я сейчас.

Шаруне не смеет сказать прямо: отстаньте вы все от меня! А как хочется побыть наедине с собой! Мутит от одной мысли об еде.

Мать молчит, смотрит в окно.

— Мог и не уезжать Стяпонас, если по правде. Ан вот, мечется по белу свету и сам не ведает чего. Поди узнай, вернется или нет…

С чего это мать вдруг валит вину на Стяпонаса? И Шаруне неожиданно приходит в голову — мать хочет оправдаться! Противно слушать! От этих слов в голове еще больше сумятица. Привстает на локте, ладонью отбрасывает волосы.

— Вы хотели, чтобы он уехал!

Мать вздрагивает, машет руками.

— Хотели! Потому что Вацис этого хотел.

— Завтрак на столе, остынет…

Хлопнула дверью так, что стекла задребезжали. Почему мать рассердилась? Правду ведь не скроешь. Но почему Шаруне тычет ей эту правду в глаза?

Переворачивается на спину, оправив платье, закидывает руки за голову.

В полдень за садом появляется автомобиль. Шаруне бросает мокрое полотенце на забор, вешает купальник и раздумывает, что же ей делать: снова повалиться на кровать или еще постоять здесь. Всем телом еще чувствует прохладу озерной воды и легкую усталость; потому, наверно, что долго плавала.

Автомобиль аккуратно подъезжает к заборчику палисадника и застывает в тени клена.

От гумна, в обрезанных головках сапог на босу ногу, шлепает отец. Из-под выцветшей фуражки свисают седые космы, щеки небритые; длинные высохшие руки болтаются, словно цепы. И мать выглядывает из избы: комкает в руках угол передника, спохватившись, убирает лавочку, смахивает ладонью землю — как Марюс пек куличи, так все и оставил.

Открывается дверца автомобиля, но Вацис не торопится вылезать. Сидит, положа локти на баранку, и задумчиво трет кулаком подбородок.

Неловкая тишина все длится, и отец уходит, словно вспомнив неотложное дело. Правда, останавливается все-таки у хлева.

Солнце палит вовсю, жухлая трава сухо хрустит под ногами.

— Не собирался заезжать, да заехал. — Вацис наконец-то бодро выскакивает из машины и, привстав на цыпочки, потягивается. — С ног сбился, — жалуется. — В городе солнце всходило — в такую рань приехал.

— Яблоки-то почем? — спрашивает мать.

— Дешевеют. Пропасть навезли.

— Все продал?

— Последние на пять копеек дешевле пустил, мигом разобрали. Не будешь же торчать целый день.

— И то хорошо.

— Ходил утром нарвать Марюсу в дорогу — нету, — говорит отец, глядя в сторону.

Румяное лицо Вациса расплывается в улыбке:

— Стяпонас привык на рубли жить, купит и яблок.

— Срам! — бросает отец, взмахнув этими своими цепами.

— Хм! — хмыкает Вацис, едва сдерживая смех, хотя молчать больше нет надобности: сейчас он скажет, что лежало на душе: — А ему вот, скажи, папенька, не было стыдно со всем семейством целых полгода у тебя на шее сидеть?

— Он работал… — Отец часто моргает, не находит ответа.

— Заработал и спустил. Как всегда! — рубит сплеча Вацис. — Разве что черствую буханку привозил.

— Он — мой сын… — Отец оглядывается — в поисках помощи или испугавшись, что услышат посторонние.

— Хм! — хмыкает Вацис и снова расплывается в улыбке. — А Полина — сноха?

— Сноха! И внук Марюс.

— Хм…

Мать не знает, чью сторону держать. Такой уж день сегодня, лучше бы всем помолчать. Дух Стяпонаса не выветрился из избы, а они уже судят.

— Хватит! — властно поднимает она голову. — Совсем уж, отец… И ты, Вацис… Кончили!

Шаруне словно привязали к забору — не может ни шагу ступить (убежать бы в свою комнатку и закрыться на крючок), ни слова сказать (крикнуть бы: «Не по-братски это, Вацис!»).

— Не говори так, Вацис… — тихо-тихо просит отец.

— Я правду говорю, — Вацис стоит на своем; он вообще никогда не уступает.

— Кончили! — повторяет мать и мягко предлагает: — Может, покушаешь, Вацис?

— Поеду, некогда мне.

— Все мотаешься да мотаешься.

— А кто за тебя смотается? Шифер для крыши обещали. И доски заказал, пригонят целую машину. Все нужно.

Отец, смягчившись, подходит поближе.

— Нужно, — соглашается он.

— Колхоз ведь не даст. В поселок, мол, перебирайся! Ищите дураков! Такое место бросить и перебраться поближе к дорожной пыли?

Желчно рассмеявшись, Вацис потирает ладони, бросает взгляд на белое солнце за вершиной клена и, кажется, только теперь замечает Шаруне. Улыбается свысока и, потоптавшись, говорит:

— Послушай-ка, Шаруне, ты перебирайся в большую комнату. Отец может на гумне спать, как спал, полезно… для здоровья. Верно, папенька?