Жаждущая земля. Три дня в августе

«Литовцами родились мы, литовцами нам быть вовек», — когда-то пел отец. В сражении под Гедрайчяй с поляками его ранило, он вернулся домой, опираясь на палку, преисполнившись ненависти к захватчикам, для которых земля соседей — лакомый кусок. К двенадцати десятинам власти прибавили семь гектаров помещичьего поля, и отец создавал свой «рай», лепил свое гнездо, как ласточка: по соломинке, по крупице, по пылинке. И все рассказывал, как бил «шляхту», как «священную землю отцов кровушкой поливал». Потом непременно затягивал песню: «Литовцами родились мы…» Тут он, бывало, смахивал со щеки слезу и в умилении обнимал сына: «Альбертас, сын мой, — говорил он, — ты не думай, что люди там зазря головы сложили. За Литву, Альбертас! Я-то человек маленький и темный, но слова взводного открыли мне глаза: нет ничего прекраснее, как погибнуть за Литву! Ты слышишь, Альбертас? Я тебя отдам учиться, с дырявой мотней буду ходить, но отдам, и ты увидишь — твой отец говорил правду!»

Альбертас учился в гимназии, отец, приставив к работе жену и трех дочек, кое-как сводил концы с концами: что ни повезет на базар — отдаст по дешевке, что ни купит — дорого с него сдерут. И все чаще стал ругать «клопов», пролезших к власти: не за них он боролся, не за них на всю жизнь охромел! Где это видано, чтоб литовец литовца душил! Почему в седую старину князь вместе с землепашцем охотился и из одного рога мед пил?

Рассказы отца ложились в душу Альбертаса, словно семена во взрыхленную почву. В гимназии для него не было предмета интересней истории Литвы. Читал о прошлом все, что только мог достать, а из «Нрава» Симонаса Даукантаса знал наизусть, слово в слово, целые страницы («Единство, правда и любовь к ближнему между ними процветали, братьями друг друга они называли…»). Надеялся стать государственным мужем, разбудить дремлющий дух нации. Но в седьмом классе отец не смог наскрести сто пятьдесят литов за учебу, и директор гимназии, он же капеллан, показал Альбертасу на дверь. Полгода в волостном молочном пункте, два месяца на учительских курсах, и он получил школу — половину избы Мотузы, обращенную окнами на стремительный ручей Эглине.

Выбравшись на опушку, Сокол сворачивает к деревне. Одиннадцать лет он жил здесь, одиннадцать лет ходил по этим дорогам и тропам; знал каждого встречного, и каждый издали снимал перед ним шапку. «Но это было… да, было когда-то, давным-давно. Тогда я верил, потом дрогнул, разочаровался. Отец был необразованным, но и тут наши мысли сошлись. В сороковом году он голосовал за депутатов сейма, говорил о новой жизни. Но вскоре притих, присмирел, стиснул зубы. Немцев отец встретил без особой радости, но и не плакался; только когда навалились поставки да реквизиции, стал плеваться: почему нам, литовцам, не дают самим управлять своей страной? Когда вернулись русские, отец заголосил: «Конец, Альбертас, жизни не будет». Я ему верил. И хотел передать эту веру детям, чтоб им тоже было во что верить, чтоб они знали, что у маленького народа — великое прошлое».