Жаждущая земля. Три дня в августе

Ноги сами несут Сокола мимо ольшаника, по берегу речушки, и в сумерках еще издали он видит серый дом с белыми ставнями. Школа. Одиннадцать лет звенел тяжелый медный колокольчик, одиннадцать лет он, войдя в комнату, где сидели вместе все четыре класса, говорил: «Доброе утро, ученики». Отвечали: «Доброе утро, учитель». В этом хоре был и голос Алексюкаса Астраускаса. Легко вскочит за первой партой, вытянется в струнку: «Доброе утро…» И, выпучив серые глазки, смотрит, нельзя ли чем услужить учителю. Способный был ребенок: четыре года — на одних пятерках. Но тут его образование и кончилось. Семья большая, он старший — сиди дома. Нет, трудно забыть ту весну. Алексюкас был в четвертом классе, и учитель вздумал показать старшим ученикам Пуню, древний и знаменитый замок Пиленай, о котором столько рассказывал. Пешком не дойдешь — как-никак тридцать километров. «Что нам делать, дети? Поговорите с родителями, может, кто лошадей даст…» И наутро дети сказали: нет, нет и нет. Учитель сам ходил, уламывал. «И выдумаешь же, учитель, — пожал плечами Астраускас. — Детей катать… Оси у телеги стертые. Разве что лошадь…» Он пошел на третий хутор, на пятый. Наконец Наравас… Пранцишкус Наравас дал телегу, а Скауджюс — вторую лошадь. И вот ранним майским утром, на рассвете, от школы тронулась длинная телега, полная галдящих детей. На облучке — учитель, рядом с ним — Алексюкас. «Дайте я повозничаю, учитель…» Алексюкас правит, как взрослый, но на шоссе отдает вожжи: проносится машина, лошади выгибают шеи, пугаются. Громыхают колеса по булыжнику, гулко дуднит под колесами мост через Неман… Пригорки, ложбинки, еловые перелески, белые сады. Незнакомые края, и дети с разинутыми ртами выглядывают из-за грядок телеги, словно птенцы из ласточкиного гнезда. Когда они наконец взбираются на городище, перед глазами открываются крутые берега Немана, речка Пуняле в объятиях цветущей сирени, туманный бор, луга, забрызганные воском одуванчиков… У самого учителя слова застревают в горле. Голос срывается, когда он еще раз напоминает о славной истории, о легендах и преданиях, о древних временах и читает стихи, которые выучил для этой поездки:

Литовец! Припади устами
К земле, где праотцев могилы!
Пески здесь кровью пропитались,
И дух отцов придаст нам силы!..

Он видит слезы на глазах Алексюкаса, видит, как дергается нижняя губа.

Возвращались дети притихшие, что-то потерявшие и что-то обретшие, повзрослевшие на несколько лет. Под вечер дальняя дорога дала о себе знать, и они задремали. Заморгал и Алексюкас. «Прислонись ко мне, смелее…» Алексюкас прильнул к нему, голова свесилась на грудь учителя. Мальчик спал тревожным сном, — наверное, ему снился древний замок Пиленай, защитники которого сожгли себя на костре, но не сдались. Уставшие лошади с трудом тащили телегу, учитель не понукал их, он смотрел на дорожную пыль и думал о будущем этого сероглазого мальчика. Он верил, оно будет лучше, интереснее, чем у других деревенских пареньков.

Сокол вздрагивает и оглядывается. Где теперь Алексюкас Астраускас? Ни имени, ни фамилии не осталось. Ясень… Ты его так нарек и вручил винтовку. «Учитель, — он тебя поначалу иначе не называл. — Учитель, когда отец узнал, куда я ухожу, он рассердился. Он отрекся от меня, он меня проклял…» Тогда ты еще мог ему сказать: «Возвращайся-ка домой, Алексюкас…» Еще можно было. Но ты только по плечу его похлопал: «Молодец, Алексас. Переменится время, и отцу станет стыдно…» Переменится время… Ты часто повторял эти слова, верил в них. «А сейчас — веришь?»

Сокол резко поворачивается и торопливо удаляется от школы, словно испугавшись своих мыслей.

«Верил. Как я мог взяться за оружие без веры… А вот сейчас… сейчас… Признайся хоть себе — ты еще веришь в эти свои новые времена?

Веришь?

Я верил. До вчерашнего дня верил. Смешно подумать — до вчерашнего. Можно ли так мгновенно утратить веру? Нет, нет, я только дрогнул, сомнения раздирают душу… Говоришь, только со вчерашнего дня?..

В штабе округа все время твердили: «О нас думают. Глаза свободных наций обращены на нас. Америка никогда не согласится, чтобы Литва оставалась под Советами…» И так далее и тому подобное… И еще добавляли: «Ждем гостя оттуда…» Дождались, встретились. Созвали нас, командиров отрядов. Мы встретились на острове посреди болота в лесу Жалейи, сели за стол и посматривали друг на друга. Курили, поплевывали и молчали. Кто-то вытащил газетку и предложил соседу, а тот: «Подотрись. Я знаю одно — надо стрелять, с меня хватит». А вот и гость наконец — свежевыбритый, надушенный, в военной форме с иголочки. «Здравствуйте, освободители Литвы!» Кто-то буркнул что-то нечленораздельное в ответ, кто-то промолчал. Гость острил, расспрашивал о том, расспрашивал о сем, заливал про жизнь в деревне и городе, обещал перемены — тогда уж никто не будет забыт, «хорошие места обеспечены…».

«Но когда это будет?» — желчно спросил я.

«Терпение, воины, сражайтесь, Америка поможет…»