Жаждущая земля. Три дня в августе

Не пошел ни завтра, ни послезавтра. А Кряуна при каждой встрече все долбил: оглядись, выйди за свой хутор, девок пруд пруди, хоть и Тересе ничего, худого слова не скажу. И непременно добавлял: «Анеле все уши мне прожужжала. Нравишься ты ей».

Андрюс все ждал: вот управится с работами, выпадет свободный часок — как-нибудь вечерком…

Но работа подгоняла работу, хоть ты тресни… Может, когда рожь скосит…

Вжик!.. Вжик! Вжик!

«Вот холера», — Андрюсу становится стыдно своих мыслей, он оглядывается на Тересе. С Анеле и не сравнить. Трещотка. Ну и пускай ее трещит, пускай отец сватает, а Андрюс помолчит, ему нужна помощь Кряуны. А вот если в жены Анеле взять, Кряуна всегда под боком будет, хоть каждый день работать зови…

Машет косой и задевает лютик на лугу. Конец прокоса. Тересе связывает сноп перевяслом, бросает. Прядки волос упали на лоб, слиплись от пота. Щеки раскраснелись, блестят.

— Устал?

Кажется, не глазами, а самим сердцем смотрит на него Тересе. И от этого открытого взгляда Андрюс тает, как воск.

— О, если б я мог… Если б было кому работать, ты бы у меня как барыня сидела.

И торопливо удаляется, словно испугавшись, что его слова услышат посторонние уши.

Уже после заката ставят последний суслон.

Андрюс потерял счет и не знает уже, сколько снопов накосил. Как будто важно, сколько. Много! Очень много! И когда придется каждый сноп уложить на телегу, а потом — выбросить на ток, он еще лучше почувствует — много ржи взял!

К воротам выходи,
Помощников прими, —

петушиным голосом затягивает Кряуна. Старается, даже щеки покраснели. Никто не подпевает, и песня, словно воробей, выпущенный из горсти, вспорхнула и сгинула в темноте.

— Чего воды в рот набрали? — оборачивается он к девушкам, толпой идущим за ним, но те за разговорами не слышат.

Тересе бежит на выгон и спускает коров с цепи — походя пригонит, не придется лишний раз бегать.

Из ольшаников и ивняков ползет темнота, черной пеленой застилая поля, и только за гумном верхушки тополей еще теплятся в гаснущих лучах заката. По высокому дымчатому небу летит самолет — белый и сверкающий, как отвал плуга, — и исчезает за лесом, темнеющим вдалеке, там, где зашло солнце.

Тересе привязывает коров у хлева, а сама несется в избу и тут же выбегает обратно с лоханью и полотенцем в руках. Лохань она ставит на обомшелое корыто, из которого поят скотину, полотенце бросает на изгородь, и снова — в избу.

Гремит о сруб колодца ведро, плещется вода, визжит Анеле, которая обрызгала мужиков и теперь боится подойти поближе. Из открытых окон и распахнутой настежь сенной двери плывет жаркий дух свежеиспеченного хлеба и слышен сердитый голос матери Тересе:

— Не командуй тут, а то плюну и уйду. Стану я тут маяться день-деньской! О господи наш, Иисусе Христе, когда все… когда так… бич божий…

Андрюс стаскивает рубашку, выбивает ее о тополь, набрасывает на изгородь и, раскорячившись, набирает полные горсти воды. Косится на похихикивающую Анеле и думает: пусть только попробует меня обрызгать. Искупал бы холеру, как курицу. Но Анеле, словно устав от шалостей, подходит и начинает умываться. Нагибается, ворот расстегнут. Здоровенные груди болтыхаются в блузке, колют глаза.

К воротам выходи,
Помощников прими!..

Кряуна снова вспоминает песню, пробует так, пробует этак и ругается:

— Вот гадство! Не звучит.

— Будет звучать! Да еще как! — обещает Андрюс и зовет всех в избу.

Тересе зажигает лампу, и из темноты появляется длинный стол. На тарелках с золотой каемочкой нарезанное сало — толстенное, с пядь, ломти розового скиландиса[2], кружочки колбасы, посреди стола гора хлеба… Масло, сыр, пустые стаканы… Пахнет огурцами…

— Подсаживайтесь, располагайтесь, — Андрюс подталкивает всех к столу и разводит руками. — Чем богаты, тем и рады, если что не так, не обессудьте.

— Когда люди мучаются… может, без куска хлеба… когда кровь льется… — бормочет в кухне Юрконене, словно сова, глядя из темноты в освещенную комнату.

— А главное-то и запамятовал! — приседает Андрюс, поворачивается на одной ноге — и в дверь.

Визжит ключ в дверях амбара. Темно. Хоть бы спички взял. Но неужто он в чужом амбаре? Запускает руку в сусек с прошлогодним ячменем, и на самом дне нашаривает бутыль, потом другую. В дверях мелькает тень. Андрюс вздрагивает, бутыль выскальзывает из рук и стукается о пол.

— Тересе?

Он хватает бутыль, — вот везет, не разбил!

— Может, чего надо?

Тень не отвечает, только шлепает босыми ногами все ближе и ближе. Андрюс приваливается плечом к столбику сусека и чувствует, как тот подается.

— Андрюс… — жарко шепчет Анеле, и Андрюсу становится трудно дышать в нагретом за день амбаре.

— Ты… а я-то… думал… — Андрюс делает шаг к двери. Скрипят половицы.

— Андрюс… — Она обнимает его за плечи. — Почему ты бежишь от меня, Андрюс?

В обеих руках — по тяжелой литровой бутыли, он не знает, что с ними делать. Поводит плечами и ухмыляется в потемках.

— Вот еще… холера…

— Почему ни разу не пришел? Я жду… каждую ночь жду…