Жаждущая земля. Три дня в августе

— Господи наш, Иисусе Христе, бежим домой! — первой опомнилась старуха. — Тересе, ты слышишь?

— Нет, это не к добру! — встал и Кряуна. — Истинная правда, лучше домой податься. Анелюке!

Изба мигом опустела, и Андрюс, оставшись в одиночестве, переминался посреди комнаты, не зная, за что хвататься. Потом наконец догадался — задвинул засов, задул лампу и сел на кровать. Удалились шаги соседей, только пес лаял взахлеб у хлева. Больше ничего. «Может, так просто, — успокаивал себя Андрюс. — Шли истребители, для храбрости бабахнули господу богу в окошко, и вся недолга. Если б сцепились… Нет, тогда не так… У Рудгире целый час палили… Что это?»

Не то сова заухала, не то ребенок заплакал. За плотно занавешенными окнами сверкнула молния, по жестяной крыше избы забарабанили редкие капли.

— Угу-гу-гу-гу…

Андрюс подскочил к торцовому окошку, приподнял тряпку, уставился на проселок. Трепетала, рябила темнота, в саду высились яблони, большие, как скирды.

— Угу-гу-гу…

Между деревьями, заслонившими дорогу, замаячила тень. Она приближалась, и быстро.

— Угу… Что теперь будет-то? О господи, господи… Угу-гу…

Женский голос показался знакомым, но Андрюсу никак не удавалось вспомнить. И вдруг — Аксомайтене?! Андрюс отшатнулся от окна и скорчился, словно от удара под ложечку.

Дернули за ручку двери, постучали. Задребезжало стекло в окне.

— Андрюс… соседушка… За что ж его? В чем он провинился? Андрюс…

«Нету Казимераса!.. Эти три выстрела… При чем тут я? «И много уже людей нанял?…» Завидовал… смеялся… Может, и меня?.. Еще ночью? Или завтра?..»

— Сосед… Он там лежит… у ольшаника… За что?.. О господи, господи…

Женщина опустилась на лавочку под окном и, жалобно всхлипывая, все спрашивала да спрашивала: за что?

Андрюс потянулся, с трудом обрывая невидимые веревки, стягивавшие его тело, вдохнул полной грудью спертый воздух избы и бросился к двери.

— Пошли!

Они свернули с проселка и побежали прямо по ржищу, спотыкаясь в темноте. Моросил дождь, но черные тучи стремительно уходили на юг, и у Андрюса мелькнула мысль: «Если не промочит суслоны, завтра все свезу».

Андрюс запряг Чалку, они с Магде сели в телегу и выехали со двора.

Аксомайтис лежал окостеневший, и Магде уткнулась ему в грудь, обхватила руками, заголосила. Андрюс постоял рядом, свесив голову, и напомнил:

— Возьмем, что ли…

Труп был тяжел, Андрюс едва дотащил его до телеги. Уложил на доски и дернул лошадь. Магде положила голову Казимераса себе на колени, чтоб не билась о днище, и все просила: «Не гони… Медленней езжай… Трясет…»

В избе заплакали дети, Магде зарыдала еще страшнее, и Андрюс, свесив руки, глядел на Казимераса, которого они уложили на две сдвинутые лавки — такого длинного и крупного, что ему казалось, Казимерас вот-вот вскочит, сядет и пронзительно рассмеется — так, как только он умел: «Сегодня поденщиков ищешь, а завтра батрака возьмешь?» Невеселый смех, обжигает, как огонь в печи.

По лавке побежала змейкой кровь, закапала на глиняный пол.

Андрюс поежился и сказал:

— В сельсовет надо сообщить. Пускай в волость бегут…

Но никто не расслышал.

…Андрюс выводит коров, накосив, приносит лошадям клевера. Останавливается в воротах и глядит на хутор Аксомайтиса. Лает пес, кто-то ходит по двору — за деревьями не разберешь. В такой час раньше дымилась бы труба, а теперь… Как Магде жить? Трое ребятишек… Хоть бы старший побольше был… Или хоть бы родители у нее были… Бедная баба…

Приходит Тересе, Андрюс все ей рассказывает. Но Тересе даже не ахает: ночью слышала плач Аксомайтене и сама обо всем догадалась.

— Кто мог подумать, что так вот, невинного человека…

Тересе вздыхает, закрывает ладонью глаза.

— Господи, ужас-то какой…

Потом поднимает голову и смотрит на него, а глаза-то испуганные, вот-вот заплачет.

— Андрюс, — говорит она тихо и с такой нескрываемой любовью, что в груди у него что-то тревожно перевернулось. — Андрюс, я боюсь…

Он понимает страхи Тересе. Смотрит на свои руки и прячет их в карманы штанов. Запекшаяся кровь… Может, это знак, что теперь его черед?..

— Свиней покорми, за рожью поедем… — Голос какой-то скрипучий, даже самому странно.

Андрюс выводит из хлева лошадей, поит у колодца.

Солнце высоко, за вершинами тополей, густые тени пляшут на лужайке двора, где сверкает роса. Руки и ноги пудовые, чужие совсем. Может, оттого, что снова не спал, а может…

На крыше, в общипанном ветрами гнезде, торчат аисты. Тоже какие-то общипанные, жалкие, нахохлившись, печально смотрят они на мир. Дождя ждут? Обмелели болота, высохли топи и канавы. Тяжело жить без лягушек. Но, видно, вот-вот хлынет дождь. Который день небо хмурится, и как заладит…

Подпрыгивает пес, заливается злобным лаем.

Андрюс привязывает Воронка к телеге, а на Гнедка надевает ременную сбрую Пес дергает цепь, лает взахлеб.

Скрипят ворота, и во двор входят двое. Юргис Наравас, в расстегнутой гимнастерке, простоволосый — фуражка на плече, засунута под ремень винтовки. Другой, пониже ростом, — румяный толстяк… Вроде знакомый. Где же Андрюс его видел? С ним, что ли, цапался из-за этой вот телеги, когда Маркаускаса увозили? Он самый, холера!..