Жаждущая земля. Три дня в августе

Глаза привыкают к темноте, и он начинает различать предметы. У стены — лавка… плита… широкая кровать…

— Что нового?

Тересе молчит, потом вздыхает.

— Учитель…

Сокол понимает: Тересе хочет о чем-то спросить, но не смеет. Может, лучше будет, если она не спросит…

— Вы всегда мне говорили, учитель…

— Ты была любознательная девочка. Говори, Тересе.

— Ведь это не вы… Это не вы застрелили Аксомайтиса?.. Правда?

Сокол засовывает палец за воротник, ему душно. А если б она спросила днем, глядя прямо в глаза?..

— Нет, это не я. И не мои люди. Поверь, Тересе, невинных мы не трогаем.

— Так кто же мог?..

«Вот святая простота, господи… Не могу же я разрушить то, во что она так верит».

— Не знаю, Тересе. Может, даже… сами истребители… или русские, чтоб потом вину на нас свалить… Чтоб разрушить доверие людей к нам. Мало ли что могут сделать такие? Кресты сбивают, костелы закрывают… Что значит для таких пустить пулю…

Он замолкает и ждет, что ответит Тересе. Поверила или нет? Она бы должна ему поверить.

В щели между бревнами робко трещит сверчок, в ольшанике ухает сова. Где-то далеко-далеко хлопает одиночный выстрел. «Нет, Ясень еще не успел. Но почему ты послал туда Ясеня? Надо было Панциря, а Ясеня с собой взять. Думаешь, твои люди послушаются Ясеня и не будут пытать новосела? Ах ты, милосердный самаритянин… Твой Ясень сегодня — тоже не прежний Алексюкас…»

— Я часто о вас думаю, — говорит Тересе. — Вспоминаю школу. Вы так красиво рассказывали… А теперь вас каждый день могут убить…

Сокол снисходительно улыбается.

— Конечно, могут.

— О господи…

— Но тебе-то что? У тебя есть Андрюс.

— Не говорите так…

Сокол встает, останавливается у окна. Настораживает уши, слышит шаги. Если теперь сунется Андрюс… Нет уж, сегодня ему лучше тут не появляться… По двору дуднят тяжелые шаги.

— Это Панцирь, — говорит Сокол: не надо, чтобы Тересе зря пугалась, пусть знает.

— Вы не одни?

— Нет.

Он поворачивается к Тересе, проходит по избе, опирается на изголовье кровати. Волосы Тересе — у самого его лица. Он чувствует кожей тепло ее тела, слышит запах пота, пальцы прикасаются к плечу девушки.

— Я знаю, ты бы меня пожалела, — возобновляет он разговор. — Ты была добрая девочка. Ты и теперь такая, Тересе.

Плечо под его рукой вздрагивает, и Сокол, чего-то испугавшись, отходит к столу, в изнеможении опускается на стул.

— Так все сложилось, Тересе. Многого я ждал от жизни, но жизнь потребовала такую цену, что мне, пожалуй, не осилить. Но помни, Тересе, я все делаю для Литвы. Если и ошибаюсь, то только ради этого зеленого клочка земли.

— Вы мне скажите: будет иначе или так и останется?

Сокол не ожидал такого прямого вопроса. Кому-нибудь другому он, без сомнения, ответил бы: «Конечно, будет иначе!» Но Тересе… Он долго молчит.

— Учитель…

— Не знаю, Тересе.

— Вы — учитель и не знаете?!

Слова Тересе, простодушные и прямые, звучат как обвинение, и в избе воцаряется гнетущая тишина.

За окном слышатся неспокойные шаги, то приближаясь, то удаляясь снова. Потом скрипит дверь сеней, пальцы в потемках нашаривают щеколду.

— Сокол, водички, — глухой голос Панциря. — Пить охота, помираю.

Свет карманного фонарика разрезает темноту, падает на Тересе.

— О, вы тут вдвоем, — язвительно говорит Панцирь. — Извиняюсь, что не постучался!

Сокол нервно встает, отодвигает стул.

— Вода у двери.

Панцирь, посветив фонариком, гремит ведром, долго пьет, громко сосет сквозь зубы, потом снова, будто невзначай, освещает Тересе.

— Где я тебя видел, а?

— Может, у Маркаускаса, прошлой осенью.

— А-а, может…

— Пойдем, Панцирь! — Сокол набрасывает на плечо автомат.

— И присесть…

— О нас даже маме не говори, Тересе. Так будет лучше. Спокойной ночи.

Сокол сам не понимает, куда он спешит. И зачем спешит: Блуждать ночью без цели или торчать в бункере? Ночь что мачеха: укрыть-то укроет своим черным платком, но не согреет; ты одинок, хоть вой на луну.

Лениво тявкают псы, от хутора Валюкене долетают невнятные слова молитвы.

— Командир… Сокол…

Сокол останавливается, поворачивается к Панцирю.

— В деревне тихо, может, жратвы поискать?

— Только и знаешь: пить да есть.

— Святым духом сыт не будешь.

— Иди…

Оставшись в одиночестве, Сокол переводит дух, словно с плеч свалилась тяжесть.

Панцирь, пригнувшись, делает крюк и возвращается на тропу. Идет к изгибу Эглине, залезает за куст ольшаника и напряженно дышит. Но почему он теперь беспокоится? Наверное, голодный волк, притаившись перед прыжком, тоже дрожит, не заботясь о том, что будет дальше. А что может быть? Есть только этот день, это мгновенье. Завтрашнего дня нет. Не будет его и быть не может — Панцирю это доподлинно известно, и он не собирается ни исповедоваться, ни каяться…

Каких-нибудь полчаса он сидит в кустах, потом вылезает и осторожно оглядывается.

В избенке тихо, и Панцирь дрожащими пальцами стучится в дверь. Ему кажется, его сердце колотится еще громче. Он вытирает холодный пот со лба и снова бьет костяшками пальцев.

— Кто там? — шепот за дверью.

— Сокол, — отвечает Панцирь.

5