Жаждущая земля. Три дня в августе

Ночью он лежал на сеновале в хлеву, зарывшись в пушистое сено. Он уже засыпал, когда залаял пес. Андрюс приник к окошку. Лунная ночь. Вдалеке белеет изба, густые сумерки обволакивают ее, как туман. Тополь у ворот кажется неслыханно высоким, упирается прямо в небо. А во дворе пусто. Пес замолкает, только жалобно скулит. Стиснув пальцами раму окошка, Андрюс обшаривает взглядом окна, дверь избы, изгородь. Снова взвизгивает пес. И снова тишина. Сердце колотится, в ушах стоит звон.

Андрюс хочет вернуться на сено, но слышит шаги. Гулко дуднят они по утрамбованной тропе. Ему даже кажется, что кто-то уже стоит за спиной, и он оглядывается. Никого. Черная тьма. Он вспоминает — лестницу затянул за собой наверх, а без нее не заберутся. А если сунутся… Он протягивает руку и находит скользкий черенок двузубых вил.

Вскакивает пес. И тут же, трусливо, словно его огрели палкой, забирается обратно в конуру.

У избы маячит тень. Человек быстро подбегает к двери и стучится. Легонько стучится. Пережидает и стучится посильней. Потом снова колотит. Подходит к окну, мягко, кончиками пальцев барабанит по стеклу. Переходит к следующему окну.

Андрюс прижимается к доскам и злится на пса за то, что тот гремит цепью, скулит и нарушает тишину, которая теперь так нужна: он хочет все слышать.

Из-за угла появляется второй человек. В руке у него винтовка. Ну конечно, винтовка! Человек бьет кулаком по оконной раме.

— Открой! — слышен голос.

«Чуть было не остался в избе; ведь хотел же остаться», — думает Андрюс. По спине бегают мурашки.

Тени приникают к окну и светят фонариком. Светят в торцовое окно, потом в боковые… Подходят к каждому окну…

— У-у, холеры, — шипит Андрюс.

Из избы никто не выходит. Некому выйти. Но Андрюс в какой-то миг видит, что его схватили, бьют, месят ногами, а потом приставляют дуло к груди… Андрюс встряхивает головой. Не видать их больше. За избой. А может, в кустах попрятались. Притаились, ждут…

Пес злобно повизгивает, грызет доску конуры, потом вдруг выскакивает, заливается лаем.

Андрюс так и не засыпает. Утром запрягает лошадей и уезжает в город — посоветоваться со Скринской.

Под вечер возвращается.

Под сиденьем, в соломе, винтовка.

Тересе он ни слова не говорит ни об этой ночи, ни о винтовке. Зачем? Не стоит. Но Тересе, в поисках чего-то, открывает дверь шкафа.

— Господи, Андрюс!..

С визгом закрывается дверца шкафа. Тересе прислоняется к ней, заложив руки за спину. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать, но голоса нет. Молчит. Потом нетвердым шагом подходит к Андрюсу, садится и приникает к его плечу.

Андрюс переступает порог. Промокшая под дождем одежда пахнет сыростью полей. Встряхивает фуражку и швыряет на лавку. Винтовку ставит в угол.

Тересе нагнулась над очагом. Вечер уже вот-вот; в углах притаилась темнота.

Андрюс топчется посреди избы, потом откашливается и говорит:

— Сколько можно так. Хватит! Я — тут, ты — там, Тересе. Хватит так жить, Тересе.

Пламя освещает лицо девушки, ее щеки что румяные яблоки. Красивая! Другой такой во всей деревне не сыщешь. Куда там до нее Анеле! Анеле, правда, тоже не из последних, но Тересе… Ему нужна Тересе. Как хлеб насущный, нужна.

— Тересе, ты меня слышишь? Хватит, говорю…

Девушка ворошит угли смолистым поленцем, оно загорается, и Тересе сбивает пламя, машет им в воздухе, не может потушить. Бросает поленце на угли.

— Хоть завтра поедем и распишемся!

— Господи, как печет.

— Чего ждать? Ни то ни се — я тут, ты — там.

Андрюс подходит и кладет руку на ее плечи. Тяжелая рука, свинцовая.

— Тересюке.

Тересе швыряет новое полено. Сухие дрова с треском разгораются, пламя лижет ее пальцы, лицо. Тогда она сразу поняла, что это не Сокол говорит, но Панцирь сказал, его послал Сокол, очень важную вещь он должен сообщить. Вошел и сказал: Сокол приказал ему застрелить Андрюса. Этой же ночью, вот сейчас… И тогда все переплелось в один клубок: мольбы Тересе, чтобы Панцирь не убивал Андрюса, угрозы Панциря, его цепкие руки, потное лицо. А перед уходом Панцирь остановился у двери и бросил: «Хоть слово пикнешь — аминь! Ни Соколу, ни Андрюсу… Никому ни звука!..»

Она лежала, уткнувшись в подушку, и плакала. Временами ей казалось: это был сон, но смрад, заполнивший избу, возвращал ее к действительности, и она снова то рыдала, то всхлипывала, гнушаясь собой. Когда вернулась мать, Тересе хотела броситься к ней, все рассказать, но тело было свинцовое, она не могла тронуться с места.

— Ишь развалилась на постели! — заворчала мать, как только зажгла лампу. — Тересе, ты слышишь? — накинулась она на дочку. — Да ведь ты, корова, простыню как замарала! О, господи наш… Только что свежую постелила, а она дегтем, что ли, изножье изгваздала…

Тересе впилась зубами в наволочку, чтоб не закричать, и лежала ни жива ни мертва. Мать ворчала, сердилась, выговаривала Тересе: не пошла молиться, мол, сам черт ее обуял!

…Не черт ее обуял, нет. Просто она уже не прежняя… она другая, не та, что была раньше… давным-давно, и боится теперь поднять голову: Андрюс увидит и все поймет.

— Чего молчишь, Тересе?

— Лучше подождем, Андрюс.

— Нет?!

— Лучше…