Жаждущая земля. Три дня в августе

— Пчел нету, — говорит Крейвенас и вздрагивает от этих слов, словно их кто-то другой произнес. Нет, это он сам говорит, он, старый пасечник, сообщает: — Пчелы неживые!

Наклонившись, свесив длинные и такие ненужные сейчас руки, он смотрит на жену, будто в ожидании чуда. Ну, пусть хоть раз в его жизни свершится чудо, пусть свершит его эта женщина, с которой он прожил сорок пять лет и которая по сей день верует в бога и его всемогущество. Почему же она молчит, почему не взывает о милости божьей?

— Самое лето, все зеленеет, цветет… и нету… неживые.

Женщина недоверчиво смотрит на него из-под платка; даже мертвых пчел боится.

— Почему? Почему, человек ты мой? Может, кто отраву задал?

— Вот, вот! — горько усмехается Крейвенас. — Отраву задал! Как корове или свинье… Баба скажет, так хоть уши затыкай. Отраву задал!

— Тогда с чего, раз уж такой умник? С чего?…

Если б он знал!

— Так и будешь торчать? Раз неживые, то неживые, — утешает жена; как еще не добавит: хоть бояться перестану… — Проку-то, можно сказать, всего ничего. Меду на кончик языка… А сколько сахару на них ухлопывал!..

Крейвенас поворачивается и торопливо удаляется по тропе.

— Ведра возьми! Ведра!

Исчезает за белыми стволами, за зелеными, облипшими яблоками ветвями, убегает от сердитого голоса жены. Куцее у нее понятие! От пчелы ей прок нужен, как от скотины или птицы. А если этого проку мало, то и маяться ни к чему. А вот мне пчелы приносили радость. Святой день, когда разжигаешь дымарь и ступаешь к улью. Так только ксендз к алтарю идет. Ах, человек…

За избой раскидистый клен отбрасывает густую тень, и Крейвенас, задохнувшись, останавливается под ним. У кухонной двери Шаруне рассыпает моченое пшено.

— Цып, цып, цып! — звонко, на весь двор подзывает она цыплят.

Цыплята совсем крохотные — наседка на днях вывела, и Шаруне защищает их от инкубаторских, уже оперившихся, которые клюют малышей.

— Цыпаньки, цыпаньки… Кыш, нахалюги!

Увидев отца, подбегает к нему и негромко говорит:

— Полина плачет.

Крейвенас отмахивается — уходи, мол, у меня свои заботы. Потом спохватывается:

— Сами разберутся, не маленькие.

— Полина никуда не хочет.

— Стяпонас… Сколько раз я Стяпонасу говорил, толку-то?

— Да разве один Стяпонас?..

Голубые глаза Шаруне — словно две спелые сливы в утренней росе. Почему она недоговаривает? Почему не бросит в лицо: «Разве один Стяпонас виноват?» А кто виноват? Кто еще виноват в том, что Полина плачет, что Стяпонас стоит здесь одной ногой?

— Пчелы, — бормочет Крейвенас и убегает от дочки, от ее прямого и жесткого вопроса (нет, он идет налаживать дымарь, может ли быть дело важнее…) и чувствует спиной обжигающий взгляд Шаруне. Подкашиваются ноги, просто сил нет их тащить. Спрятавшись за амбаром, опирается рукой на теплое бревно в стене.

В горловине озера качается лодка: жарятся, развалившись, дачники. В чем мать родила: тела багровые, будто вылеплены из глины. Когда вчера Крейвенас греб на тот берег, в лесу, под дубом, увидел две палатки. На свежевырубленных кольях сушилось разноцветное белье, и он подумал — разорят отдыхающие лес. Но мысль убежала в сторону — рядом с озером, у Козьей балки, на колхозном капустном поле, пыхтел трактор, колыхалось на ветру белесое облачко…

А вдруг это… — пронзает Крейвенаса мысль с такой силой, что даже треск раздается в голове. Ведь и вчера подумал было: что, если с пыльцой пчелы занесут в ульи яд? Там желтеет сурепка, по краю луга алеет кашка. Отогнал страшную мысль, отбросил, но сейчас, когда пчел не стало, когда замерли вековые колоды… Человек ты мой, может ли быть такое, говорю, чтоб ты изобрел порошок для истребления червей, а отравил им пчел?

Крейвенас и верит и не верит. Достает из-под стрехи дымарь, наломав в него гнилушек и подложив щепы, разводит огонь. Дымарь-то старый, еще отцовой работы, дуешь, приткнувшись носом. Мог купить новый, с мехами, да не поднялась рука выбросить старый инструмент — казалось, этим же и от пчел открестишься. Старый инструмент остался, а пчелы… Пальцы трясутся, на задымившую труху Крейвенас бросает веточку сухой полыни, и дым уже пахнет кадилом.

А вдруг?.. Покойный отец говаривал: если кто из вас без материнского благословения дом оставит, то и пчел с собой уведет. Этот Стяпонас… Столько лет носился, бегал, а теперь снова крылья поднял. «Но почему, кто виноват?» — спросила Шаруне. Не этими точно словами спросила, но думала-то об этом.

Крейвенас стоит у амбара и смотрит на озеро. Бросает взгляд на лодку, которую отнесло в тростники. Издали не разглядишь точечки красной кашки на лугу Козьей балки, но Марчюс видит воочию, как с цветка на цветок перелетают пчелы. И капустное поле видит — стальное оно, будто застелили его шероховатым листом оцинкованной жести.

В одной руке дымарь, в другой — белое гусиное крыло; Крейвенас тяжелым шагом направляется в сад.