Жаждущая земля. Три дня в августе

Она стягивает через голову платье, расстегивает лифчик, сбрасывает штанишки. Смотрится в зеркало, закинув руки за голову, улыбаясь, любуется полной грудью с розовыми, как спелая малина, сосками, тугими бедрами. «Ты в самый разочек для любви», — сказал Ауримас, и Шаруне ни капельки не обиделась. Она стояла тогда в тесной комнатушке у окна, смотрела на прибой и расчесывала свои длинные волосы. «Штучка что надо», — добавил Ауримас. Шаруне вздрогнула, резко обернулась: «Хочешь, чтоб обиделась навеки?» Ауримас валялся на кровати, до пояса натянув на себя простыню. «Помнишь, кто-то сказал: нет ничего вечного!» — «Вот, ей-богу…» Ауримас соскочил босиком на пол, подхватил Шаруне на руки, шагнул вправо, шагнул влево, но гостиничный номерок был очень уж тесен, и он не смог понести ее на край света, как недавно обещал. Целовал шею, целовал грудь, потом огляделся и, словно не зная, куда ее девать, положил на кровать. И сам лег, конечно. «Чайка ты моя». За окном и правда горланили чайки.

Кто-то мелькнул за окном. Шаруне приседает, скрестив руки на груди и, не вставая, стаскивает с кровати голубой купальник. В дверях, застегивая халатик, сталкивается с Полиной. Щеки у той посерели, под глазами мешки, только длинные черные ресницы по-прежнему живые и чудесные. «Мисс штукатурша», — подумала Шаруне, впервые увидев ее. Съязвила, конечно, — красота Полины сбила Шаруне с толку: кто мог подумать, что брат у черта на куличках отыщет такую красивую жену? Все тогда говорили наперебой, расспрашивали Стяпонаса о житье в дальних краях, а он рассказывал, похохатывая, забыв про жену, которая сидела у окна с четырехлетним ребенком на коленях. Все напрочь забыли про нее, она была чужая в этой старой избе, где из каждого угла глядел на нее дух чужих отцов и дедов, где звучали непонятные ей литовские слова. Она молча смотрела своими глазищами на Крейвенасов, не перебивая родную и дорогую им речь; на ясное лицо изредка набегали тени, но только изредка; казалось, она искренне рада чужому счастью. Шаруне сразу же, даже не перебросившись словом, потянулась душой к Полине. Ей стало больно, что эта женщина так одинока в их доме. «За чьи грехи ее караете?» — бросила Шаруне словно мокрую тряпку на праздничный стол. Мать отвернулась, подтянула углы платка — руки у нее задрожали — и вполголоса выдавила: «Не научилась еще по-ихнему». Стяпонас побагровел и опрокинул стаканчик. Отец провел рукой по шершавому лицу, Вацис желчно рассмеялся, но тоже не сказал ни слова. Шаруне пересела к окну и, протянув руки к ребенку, позвала: «Иди ко мне». Ребенок перебрался к ней на колени, и счастливая Полина сказала: «Он большой и хороший мальчик». «Как тебя зовут?» — спросила Шаруне. Ребенок смотрел на нее, выпучив глазенки, и Шаруне подумала — вылитый Стяпонас. «Как тебя зовут?» — «Скажи, как тебя зовут. Он знает, но стесняется. Скажи — Марюс». Ребенок повторил: «Марюс». За столом молчали. Мать глубоко вздохнула: «Ах, Стяпонас…» И заслонила ладонью глаза. Вацис встал из-за стола: «Вот оно как, братец…» — «Ну, выпьем, — сказал отец. — За твое возвращение, Стяпонас». Оба выпили по стаканчику — не водки — полынного настоя, а Стяпонас грохнул кулаком по столу, помолчал и сквозь зубы процедил: «Дома я!.. В конце концов, тут… Вот и все, что я хочу сказать!» Полина придвинулась к нему, положила руку мужу на плечо…

Сейчас она стоит в дверях, взяв Марюса за ручонку, смотрит на Шаруне тусклым взглядом, и Шаруне опускает голову, словно ее обвиняют в чем-то.

— Пчелы перемерли, — голос Полины звучит напряженно. — Отец у пчел…

— Отец ужасно пчел любил, не знаю, как он теперь…

— Новых заведет.

— Старый уже, вряд ли. — Шаруне вдруг хватает Полину за руку. — Ты не убивайся, Полина, Стяпонас, наверно, останется! — Ей самой хочется в это верить.

Полина мягко улыбается.

— Раз уж Стяпонас что-то решил…

— Я знаю Стяпонаса, он мой брат.

— Он мой муж!

И уходит, уводит за ручку ребенка.