Жаждущая земля. Три дня в августе

— Мадонна! — словно у себя во дворе, покрикивает статная горделивая Гуделюнене.

На лавочке у автобусной остановки сидит старуха. Она самая, Марцеле из Дегимай. Сейчас Крейвенене пройдет мимо, будто не заметив ее. Марцеле — живая память тех далеких лет, лучше уж пройти мимо нее; это было давным-давно, мы уже состариться успели. Господи, Марцеле совсем старуха, хоть всего-то на три годика ее старше.

— Боже ты мой, Крейвенене!..

Вроде бы не расслышав, семенит дальше, но… не затаила ведь зла, чтоб убегать. Невесть что может давнишняя подруга подумать!

— Марцеле! — изображает радость Крейвенене, повернув к лавочке. — Откуда же ты взялась?

— Да все оттуда же, Крейвенене, из Дегимай.

— Знаю, что из Дегимай. Спрашиваю, каким ветром к нам занесло.

— А ты присядь, Крейвенене. — Марцеле отодвигается на краешек, снимает с лавки свою сумку.

— Да нет, бежать надо. Родню проведала?

— За продуктами.

— В такую даль!

— Что поделаешь, Крейвенене. По правде, и у нас магазин есть. В прошлом году построили, в этом ремонтируют — вот в чем беда.

Марцеле — махонькая, сухонькая старушка с газовым платком на седых зализанных волосах. Та самая, с которой вместе ходили по толокам и вечеринкам, разом выбирали парней, да и замуж вышли в один год; она, Крейвенене, в своей деревне увязла, а Марцеле на бричке с бубенцами укатила на другой край прихода, за глухой лес, в Дегимай.

— Как жизнь-то, Крейвенене?

— Да так, Марцеле. Ты-то совсем усохла, на себя не похожа.

— Если б не доктора, давно бы богу душу отдала. Одними лекарствами жива. А как твои?

— Вроде ничего. — Крейвенене надо уходить, но ведь не с руки встретиться спустя столько лет и не поговорить хоть немножко, не поделиться радостями да бедами.

— Слыхала я, сын приехал?

Крейвенене хочет руками замахать — мол, горе одно, — но сдерживается: не привыкла перед чужими исподнее вытряхивать.

— Все теперь в куче, — тянет Крейвенене и тут же, чтоб Марцеле больше не допытывалась, спрашивает сама: — А у вас что?

— Да ничего, Крейвенене, как всюду. Рожь косят. Уродилась на славу, да вот сушь страшная. Ага, чуть было не запамятовала — во вторник Антасе похоронили. Вечный ей упокой.

Мотнув головой, Крейвенене берет сумку в другую руку; тяжеленная, хорошо бы на лавку поставить, но ей пора, не может она столько тут торчать.

Из магазина выходит Гуделюнене с огромной полосатой сумкой, в которой, высунув горлышки, позвякивают бутылки, скалится половинка белого хлеба.

— Мадонна, туфельку застегни!

Девочка убегает, мать, не переставая, наставляет ее.

— Какую… Антасе? — сами спрашивают губы Крейвенене. Но стоит ли спрашивать?

— Да ту самую, Крейвенене, ту самую, знаешь. Жила на отшибе, отвернувшись от людей, так и тлела всю жизнь-то. Если б не дети моей снохи… страх подумать, Крейвенене… Бежали мимо ее избенки, глядят — лежит на земле. Прилетели и сказали, а я знай не спешу, думаю, прилегла баба, пускай. Полю огород, а на душе муторно, места себе не нахожу. Вечером сходила — о, боже ты мой, уже который день не дышит, мухи облепили. А ведь молодая еще, упокой, господи, ее душу.

— Говоришь — молодая, — зло усмехается Крейвенене.

— Да уж помоложе нас с тобой. Упокой, господи…

— Ну, бывай, Марцеле, я побежала.

— Мне тоже пора — вон автобус идет.

Крейвенене хотела бы поторопиться — пускай Марцеле увидит, какая она еще шустрая, — да ноги отяжелели, не слушаются, сумку просто не поднять, хоть и купила всего ничего. Вот бы присесть в тенечке, душно ведь, и солнце припекает макушку. Дай зайду за пригорок, за деревья, и посижу, переведу дух, а то виски сдавил железный обруч… «Во вторник Антасе похоронили», — кажется, догоняет ее голос Марцеле. Крейвенене оглядывается через плечо, — вдруг та и впрямь кричит…